Анна Дашевская - Труп в доме напротив

— Записка сохранилась? — перебил Новиков.

— Нет. Я тогда разозлился и сжёг её, даже и не знаю, откуда у меня стихии огня хватило, чтобы спалить листок… и то, на чём он лежал.

— Я так понимаю, ты тогда и стол поменял, — усмехнулся инспектор.

— И шторы, — вернул ему ухмылку Алекс. — Это называется «Сгорел сарай, гори и хата».

— Понятно. И искать сбежавшую мамашу ты, конечно, не стал? А что в записке-то было?

— Что-то вроде того, что она теряет способность к самовыражению и лучшие годы жизни. Неважно. Другое существенно: три года назад Елена появилась здесь. Удачно, что близнецы в это время были в Степи, в археологической экспедиции вместе с моим братом.

— Они её помнят?

— Конечно. Я и не скрывал ничего, ну, только сказал, что мы очень поссорились, а её пригласили сниматься в голографическом фильме.

— Понятно, — покивал Суржиков. — Может, и зря не рассказал, как дело было…

— Неважно, — отрезал инспектор. — Итак, Елена Мейзенштольм появилась здесь летом 2182 года?

— В июне, — кивнул Алекс. — Только тогда она ещё не была Мейзенштольм, носила девичью фамилию, Прокудина. Она пришла вечером…

Верещагин прикрыл глаза, и перед ним, словно наяву, встала картинка: стучит дверной молоток, он отворяет дверь, и на пороге стоит Елена. Алёна. Леночка… Чуть похудевшая, с шальным блеском голубых глаз, под которыми появились еле заметные морщинки; белокурые волосы коротко подстрижены, только справа длинная прядь свисает почти до подбородка. Она спрашивает: «Пустишь? Я ненадолго, не бойся», и от её чуть хрипловатого голоса внутри поднимается такая жаркая волна, что даже больно становится глазам.

Тряхнув головой, он договорил:

— Лена попросила подписать документы на развод. Она ни на что не претендовала, я подписал, и она снова пропала на два года. Появилась почти год назад, в июле…

— Детей дома снова не было?

— Были! К счастью, здесь тогда гостила Катя, племянница, они играли вместе и не заинтересовались, кто пришёл. Впрочем, у нас договорённость: ко мне могут прийти клиенты, поэтому Стас и Сергей не выходят, если я их не зову.

— Понятно. И зачем она пришла?

— Просила деньги в долг, на год.

— Много?

— Немало. Двести тысяч дукатов.

Никонов непочтительно присвистнул.

— И что?

— Я взял время подумать, и через пару дней отдал ей эту сумму, наличными. Говоря честно, я был готов к тому, что денег этих больше никогда не увижу, но совсем недавно, в марте, они вернулись на мой счет — все двести тысяч. Без какого-либо сообщения.

— Лихо, — оценил Суржиков. — Повезло тебе с бывшей женой, шеф…

Пожав плечами, Алекс повернулся к инспектору:

— Скажи мне, ты считаешь меня в числе подозреваемых?

— Полагалось бы… Согласись, ты очень удобная для этого фигура: живёшь рядом с местом преступления, тела тебе, можно сказать, на порог выложили. Само собой, ты имеешь право не любить бывшую жену, а уж её нового мужа так и вовсе люто ненавидеть.

— В этом нет логики, — заметил Суржиков.

— В жизни её вообще немного, — парировал Глеб. — Хотя, может быть, у тебя есть алиби? Если верить экспертам, то Оскара Мейзенштольма убили между полуночью и пятью утра двадцать третьего апреля, а его жену — между шестью и десятью часами вечера двадцать седьмого.

— Двадцать третье и двадцать седьмое… — Верещагин почесал затылок и полез в ящик стола, чтобы вытащить оттуда наполовину исписанный блокнот. — Сейчас проверим. У меня, видишь ли, на каждое дело заведена отдельная тетрадка, вот эта как раз по расследованию истории о мошенничестве с банковскими облигациями. И занимался я этим расследованием ровно неделю, между двадцатым и двадцать седьмым. Вчера как раз и отчёт клиенту отправил… — Тут он оторвался от блокнота, с некоторым удивлением воззрившись на Никонова. — Это что же, вчера только всё и началось?

Тот только пожал плечами.

— Ладно… Так вот, насчет алиби: у меня их куча. Я просто ими битком набит.

— А поподробнее?

— С двадцать второго по двадцать четвёртое апреля я был в Вятке по делам расследования. Жил в гостинице «Центральная» в одноместном номере. Вернулся двадцать пятого утром на поезде. Конечно, ты можешь сказать, что никто не отменял междугородние порталы, но там-то регистрируется каждый проходящий.

— Как и в поездах, тут ты прав. А двадцать седьмого вечером?

Тут Алекс широко улыбнулся:

— А двадцать седьмого вечером я был в ресторане «Прага» на праздновании дня рождения секунд-майора Ухтомского из Мещанского отделения городской стражи.

— Вот и славно, — невозмутимый Новиков пометил что-то в блокноте. — Значит, я могу обсудить дело с тобой в роли консультанта.

— С полной взаимностью! Поскольку у нас тоже новое дело, может, ты что присоветуешь. Только поедим сперва… Аркадий!

— А? — отозвался с подоконника домовой.

— Ужин будет сегодня?

— Так ведь Софьи Григорьевны нету ещё, не пришла. Волнуюсь я, хозяин! — усеянная веснушками физиономия домового и в самом деле выражала беспокойство. — Вы б её встретили, что ли? Темно уже, мало ли, кто лихой набежит?

— Куда ж мы пойдём ей встречать? Я даже и не знал, что Софья ушла куда-то… А что Макс говорит? Ма-акс! — взревел Верещагин.

— «О нет, не знак бездушья — молчаливость! Гремит лишь то, что пусто изнутри», — возведя глаза к потолку, продекламировал бывший актёр.

Инспектор сидел в кресле и беззвучно хохотал, прикрывая лицо ладонью.

Отводки сирени были небольшими, сантиметром тридцать длиной, и казались ужасно хрупкими. Всю дорогу от Сиреневого сада до портального перехода Софья волновалась, как бы их поудобнее пристроить, чтобы, не дай Бригита, не повредить почки с уже отчётливыми наклюнувшимися листочками. Конечно, Колесников ворчал, что пересаживать отводки поздно, нужно было в начале апреля, никакой магией несвоевременность пересадки не заполируешь… Потом смягчился, сам лично завернул небольшие пока ещё корешки во влажную ткань и надписал ярлычки, приговаривая:

— Вот, четыре сорта тебе даю. Смотри, это «Мэйденс Блаш», розовая, немахровая — твой домовой просил, чтобы были пятилепестковые цветочки? — тут селекционер усмехнулся в густые усы. — Вот здесь и будет искать. А пахнет она!.. Это «Карпе Диэм», она махровая, морозостойкая, голубая. Это «Жильбер» — тёмная синевато-лиловая, очень красивый цвет. Этот куст будет высокий, так что гляди, чтобы он никого не притенял. А это вот, — и он с гордостью повертел в руке красновато-коричневый толстенький прутик, — это «Красная Москва», пурпурные кисти будут прямо огромные.

— Спасибо, Леонид Алексеевич! — прижимая ладони к груди, сказала Софья. — Вот как зацветёт, я вас приглашу смотреть!

— Ладно, ладно… О псковском саде как, жалеешь? Загубят ведь.