Николай Псурцев - Несколько способов не умереть

Ирина скорчила капризную гримаску и потерлась плечом о Ракитского. Тот слегка отстранился, но не нарочито, а так, будто ему не совсем удобно было сидеть. Он медленно обвел всех взглядом и остановился на Наташе. Приподнял краешек губ и спросил негромко, зная наверняка, что его услышат:

— А почему вы ушли? Вы так помогали мне работать. Ваши глаза помогали. Вам не по душе мои песни? Или я не по душе?

— А мои помогали? — с пьяноватой требовательностью спросила Ирина.

«Она-то когда выпить успела?» — изумился Вадим.

— Что твои? — не понял Ракитский.

— Мои глаза помогали?

— А-а, — протянул Ракитский и опять повернулся к Наташе, — помогали, помогали…

Ира хихикнула и приняла скромный вид.

— Так как? — переспросил Наташу Ракитский.

Бесшумно подошла барменша и аккуратно расставила чашечки. Ракитский даже не взглянул на нее.

— У вас хороший голос, — наконец сказала Наташа. Глаза ее уперлись куда-то в подбородок Ракитскому. — Вы профессионально держитесь.

— И все? — прищурился Ракитский.

— Вы ей страшно понравились, Володя, — подал голос сияющий Женька. — Это она смущается просто, — он, как ребенка, погладил девушку по голове. Наташа мягко отстранила его руку. — Она не может все сразу вот так сказать.

— Слов нет? — ухмыльнулся Корниенко.

— Вот, вот, — закивал Женька, — именно нет. А какие могут быть слова, одни эмоции. Я, как струна, был натянут, ни разу не расслабился. Слова, как шипы, в мозг вонзались, как гвозди, вколачивались. Очень сильно, Володя, очень ёмко, очень страстно. И вроде обычно на первый взгляд, как у всех, а приглядишься, нет, иначе все, по-другому, как-то особенно, специфично, что ли. — Он говорил громко и быстро, стараясь не останавливаться, не делать пауз, потому что видел, как недоуменно-осуждающе смотрит на него Наташа и все хочет сказать что-то, но не решается прервать его. — И зал можете держать в напряжении, а это искусство — покорять. Запросто можете с залом, а это тоже архисложно… И ещё, — он запнулся вдруг, — и ещё…

— Товарищи! — загремел, перебивая его, Корниенко. Он поднялся и, недобро глядя в глубь зала, застыл в гневе, как статуя командора. — Сколько раз говорить, здесь не курят! Вот вы, в синей курточке, выбросьте сигарету или покиньте зал!

Гомон в зале стих, все вдруг заговорили шепотом.

— Наглецы! — тихо процедил Корниенко, усаживаясь. — Дай им волю…

Женька сдвинул брови, силясь вспомнить, что же он еще хотел сказать, ища поддержки, посмотрел на Вадима, но, наткнувшись на его отсутствующий взгляд, повернулся к Наташе. Та мелкими глотками пила остывший кофе и смотрела куда-то между Ирой и Корниенко. Женька сморщился и в досаде щелкнул пальцами, но Ракитский даже не смотрел на него, тонко ухмыляясь, он в упор разглядывал Наташу. Потом вытянул палец в ее сторону и разомкнул губы, желая что-то сказать. Ему помешали. Двое ребят, парень лет восемнадцати, худой, большелобый, восторженный и хорошенькая крохотная девчушка, в модном коротком платьице, остановились возле него.

— Простите, — осевшим от волнения голосом произнес парень.

— Что еще? — недовольно повернулся Ракитский.

— Мы хотели спросить…

— Наверху надо было спрашивать, — встрепенулась поникшая было Ирина. — Сейчас мы отдыхаем.

— Простите… — растерянно повторил парень.

— Это вы магнитофоном щелкали? — поворачиваясь к ним и тяжело глядя снизу вверх, спросил Ракитский. — Вы знаете, что очень сложно работать, когда все время щелкают. Это отвлекает и рассредоточивает. Думаете, это запросто, вышел, спел? — он повысил голос. — А я три килограмма за выступление теряю. Вам понятно это?

И через мгновение вспышка угасла. Ракитский расправил напрягшееся лицо и вяло поинтересовался:

— Что вы хотели?

Парень был явно задет, восторженность исчезла из глаз. Он хотел было уйти, но девчушка удержала его.

— Вы сочиняете песни о войне. И, разумеется, сами не воевали. И родители ваши не воевали, как вы говорите. Значит, генетической памяти нет…

В зале все умолкли, даже шепоток торопливый стих, только звякнул кто-то кофейной чашечкой, кто-то стулом скрипнул…

— Но есть память сердца, — опустив веки, хрипло и ожесточенно как-то начал Ракитский. — Память людских глаз, память людских слез. Есть память ожогов и ран, память смерти на вздохе. Это память живет в моем народе, и мой народ питает меня этой памятью…

— Именно ваш народ? — вдруг громко спросил парень, сделав ударение на слове «ваш». Обида скривила его губы и выстудила глаза.

Ракитский горестно усмехнулся, но ничего не ответил парню, продолжал:

— … питает меня этой памятью. Не каждому дано так чувствовать свой парод. Мне повезло, я чувствую, я слышу дыхание его, слышу плач и смех, я улавливаю те, сорокалетней давности сигналы, не всегда, но улавливаю, и тогда отбрасываю все и пишу, пишу… И сам обливаюсь потом, и ощущаю, как душит меня страх, страх смерти, ощущаю, как льет из меня кровь, слышу стоны, и стрельбу, и взрывы, а потом начинаю слышать свой стон, страшный, протяжный…

Вадим удивленно мотнул головой и, сузив глаза, внимательней вгляделся в Ракитского. Профессионально вещает, бард…

— А еще, — Ракитский медленно повернулся, так же медленно, даже чересчур медленно, поднял глаза на парня. — А еще я не хочу, чтобы вновь кому-то, через двадцать, через сорок лет, пришлось опять чувствовать новую людскую боль, новую горечь! Я хочу, чтобы у таких, как ты, были другие воспоминания, другая была память, память радости, добра, безмятежности, но не праздной безмятежности, а безмятежности от счастья жить. И это мое страстное желание тоже вдохновляет, когда я работаю…

И тут грохнул зал аплодисментами, кто-то ликующе выкрикнул: «Спасибо!»

И поэтому благодарные слова девчонки утонули в неистовом шуме.

И стоило стихнуть аплодисментам, как в тот же миг обрушились сверху, казалось с самого потолка, мощные аккорды филадельфийского джаза.

Корниенко вскочил со стула, засиял лицом, раскинул руки, будто желая обнять всех здесь присутствующих, крикнул как завзятый конферансье на новогоднем бале:

— А теперь танцы!

Одобрительно галдя, ребята спешили к лестнице.

Ракитский с ленивой галантностью склонился перед Наташей:

— Разрешите пригласить вас?

— Первый танец я танцую с Женей, — сказала Наташа, собираясь пройти мимо.

— Ну что ты, Наташенька, — встрепенулся Беженцев. — Я могу уступить. Конечно, первый танец за вами, Володя. Вы сегодня герой дня.

Женя взял девушку за плечи и подтолкнул к Ракитскому.

Когда растаяла шумливая толпа, когда последние, те, кто потише, позастенчивей, уже покидали зал, украдкой косясь на Ракитского, тогда двинулись и они. Впереди чуть развалисто Ракитский, уверенно, по-хозяйски уже касаясь Наташиного локтя, затем улыбающийся им в спину Беженцев, потом Корниенко — прямой, горделиво откинув голову, — с тесно привалившейся к нему Ириной, а уж в самом конце он, Данин, ссутулившийся, с руками в карманах брюк.