Николай Псурцев - Несколько способов не умереть

«В таком случае интересно посмотреть, что за монстры у тебя были раньше», — с усмешкой хотел сказать Вадим, но вовремя сдержался. И, сдержавшись, вмиг почувствовал к себе острую неприязнь. Что с ним такое?

— …Мы встречаемся почти год, втайне. Он ни с кем меня не знакомил из друзей. Боялся чего-то, может, что уведут, мне это было приятно. Вчера мы решили пожениться. Поэтому он решил снять этот запрет. И снял на свою голову, — она усмехнулась. — А месяца два назад мне вдруг стало страшно. Как же так, я проживу всю жизнь без любви, просто так, буду просто заботиться о нем, о детях, и все… Я просидела всю ночь на кровати и думала, думала… Может, все бросить, сказать ему все и уйти?.. Но тогда я своими руками сделаю еще одного несчастного. Я же приручила его. Понимаешь, приручила. Сама, методично и целенаправленно. Я готовила его для себя, для своего будущего, и я единственная, кому он стал доверять, доверять по-настоящему. Он же не верил ни одной женщине. Все бросали его, обманывали. Ты же знаешь, он два раза был уже женат. И они изменяли ему, насмехались над ним… Когда я его встретила, он был такой, такой… подозрительный, пугливый, застегнутый снизу доверху, замороженный. И вот оттаял, подобрел…

— Почему ты мне все это рассказываешь? — подавив зевок, спросил Вадим.

— Потому что… — Она деревянно свела губы и замолчала. И стало тихо, неожиданно тихо. И не оттого, что умолк ее голос, какие-то еще звуки исчезли из комнаты. Кто-то торопливо прошагал за окном гулко ухнула подъездная дверь. Наташа выпрямилась тоже удивившись, видимо, внезапной тишине. Затем догадавшись, в чем дело, подошла к тумбочке и мягко надавила на клавишу магнитофона. Вот оно что, это всего лишь магнитофон. Щелкнула, выскочив, кассета. Наташа махнула рукой и не стала снова включать аппарат. Ни к чему сейчас была музыка. Встав вполоборота к Данину, она привычно свела вперед гибкие нежные плечики, обхватила себя руками, сказала вполголоса, но твердо и ясно:

— Потому что тот, кто снился мне и кого видела я наяву, — это ты, твое лицо я видела. И теперь не знаю как быть. С Женькой я уже не смогу…

Вот так, Данин, все просто, ясно и неотвратимо. Признайся, ты этого не ожидал. Можно было предположить флирт, интрижку, приключеньице от скуки… А здесь вот объяснение в любви, и еще какое. И ведь оно серьезно и трагично, насколько может быть серьезным и трагичным истинное объяснение. Он это видел, знал, он это чувствовал, главное — чувствовал. И что же теперь?

Встать, подняться, обнять ее, поцеловать?.. Ведь это ей сейчас нужно. Но что он может сказать ей? Что? Он же не влюбился даже. И он сидел. Она ждала, а он сидел. Как приклеился. Ему показалось, что он видел ее где-то, всего-навсего показалось, и ничего больше… И это она объяснила — когда женщина любит… Повернулась, смело взглянула на него, подошла, опустилась медленно на колени, протянула руку к лицу его, погладила по щеке, по губам, по шее. А он сидел одеревенело и, не моргая, смотрел на нее. Она дотянулась губами до его губ, горячо и влажно коснулась их. Он ответил на поцелуй, машинально положил руки ей на плечи, притянул к себе. Задрожало, как в ознобе, тело под его пальцами… И он ощутил, что минуты затишья кончились, и заныло тоскливо в груди, и саднящая боль медленно вползла под сердце, и стало до того скверно, что захотелось орать диким зверем… И еще он понял, что не испытывает никакого желания. Перед ним красивая, душистая, соблазнительная, податливая женщина, а ему все равно, ничего он не испытывает, то есть совершенно ничего. И похолодели пальцы, и будто изморозью покрылось лицо, и глаза расширились от страха. Заболел?

— Не надо, — выдохнул он, отстраняя от себя женщину. — Ничего на надо.

И отвернулся. Он не хотел видеть ее глаз, он знал, какие могут быть у нее сейчас глаза. И не хотел слышать ничего и поэтому выцедил из себя:

— Только молчи, только молчи… и прости. Я ухожу.

Поднялся и пошел. Вот так просто поднялся и пошел, только в груди кололо, а так все нормально.

— Не уходи, — услышал он за спиной. — Я вижу, тебе плохо, я сразу увидела, что очень плохо тебе. Но мы справимся, я помогу. Не уходи…

Надо же, какая бабка-угадка, все она высмотрела, все углядела, в душу к нему забралась, в самую суть, в самую сердцевину прокралась и без спросу, без разрешения. А кто тебя просил, моя милая? Без помощников обойдемся, сами справимся, не маленькие. Плохо ему, видите ли! Да замечательно мне, прекрасно, славненько… Вот заболел только. И потому домой надо. Там страхи пройдут, там один он будет, там отлежится, и все в порядке.

— Славненько, славненько, — бормотал он, возясь с замками. Они озлились словно, обиделись на хозяйку свою, противились дрожащим пальцам его, норовили все наоборот сделать. Но вот нехотя, с брезгливым лязгом отомкнулись наконец… Теперь бежать, не оглядываясь. Домой! Домой!

Ночной воздух обжег холодом. И без того лицо, руки, ноги, спина словно в инее, так теперь и вовсе ледяной коркой покроются, застынут, омертвеют, и рухнет он где-нибудь в пустом черном проулке, жалкий, беспомощный, бездыханный. И опять страх сбил дыхание, прихватил горло. Но он с усилием подавил его. Чушь, ерунда! Это ему только кажется. Он крепкий, сильный, он в норме, приболел лишь немного. Завыть бы сейчас, яростно и протяжно!

Он шел быстро, насколько позволяли уставшие, гудящие, как после сотни приседаний, ноги, и в такт шагам ожесточенно лупил себя полуонем евшими руками по бокам, согреваясь, как вымороженный француз в студеных полях Смоленщины. Почему всем чего-то надо от него? Почему все ждут от него чего-то эдакого, необычного, не как у всех? Сначала учителя в школе ждали: «Ты же можешь больше, ты способный». Потом родители: «Отец в твои годы уже замдиректора был». Потом друзья, знакомые: «У тебя все есть, ты все можешь». Потом жена: «Ты не хочешь, чтобы мне было хорошо, ты не любишь меня». Потом женщины: Иры, Нины, Алены, Маши и прочая, и прочая, теперь вот Наташа: «Надо любить, надо жертвовать, надо уметь поступиться собой». Кому надо? Зачем надо? Почему ему ничего ни от кого не надо? Почему он ни от кого ничего не требует? Он что, и впрямь на всех непохожий, а может, сумасшедший? Тихий и безвредный, параноик от рождения? Или все вокруг сумасшедшие?!

Он вдруг заметил, что кто-то вторит его шагам. Он прислушался, вправду за спиной можно было различить глухие, осторожные, но скорые, торопливые, как и у него, шаги. Улица была мрачная, притихшая, тускло освещенная. Только мостовая, по которой он вышагивал, и была видна; тротуары и тяжелые многоэтажные дома боязливо прятались в темноте. Веселенькое местечко. Что же это за улица? Он резко обернулся. Какая-то тень шагах в сорока стремительно метнулась вбок. Вадим остановился. Тишина, да и только. И никаких шагов. Опять зазнобило.