Андрей Воронин - Слепой. Я не сдамся без боя!

— Рахмат, уважаемый, — вполголоса поблагодарил Бек-Мурата дагестанец, которому вовсе не улыбалось в темноте ворочать ящики с гнильем, а потом еще и возвращать их в первоначальное положение.

Он легко забрался в кузов. Закаленное годами жизни среди камней и деревьев тело все еще оставалось ловким и послушным, но правое колено отозвалось на излишне резкое движение уколом острой боли, плечевой сустав заныл, как больной зуб, и ему немедленно откликнулись сломанные и как попало сросшиеся ребра.

— Старый стал, совсем г…но стал, — цитируя бородатый анекдот, пробормотал Макшарип и, прижавшись лопатками к гладкой стенке кузова, протиснулся мимо благоухающих сладкой гнилью ящиков.

За бутафорским грузом, занимая почти все внутреннее пространство вместительного фургона, лежал груз настоящий — туго набитые мешки из белой, серебристо поблескивающей в свете фонарика синтетической дерюги. Поводив лучом из стороны в сторону, Макшарип без труда отыскал тонкую проволоку, конец которой был привязан к одному из ящиков с фруктами. Второй конец уходил в щель между двумя мешками, где, несомненно, лежала ручная граната — подарочек, заготовленный для чересчур любопытного дорожного инспектора. Бек-Мурат оставался в своем репертуаре: все было предельно просто, но вместе с тем эффективно.

Искать основной детонатор Макшарип не стал, поскольку не собирался его трогать. Осмотрев со всех сторон выбранный наугад мешок и убедившись в отсутствии мин-ловушек, дагестанец слегка сдвинул его с места и поместил в образовавшуюся щель свою хлопушку с часовым механизмом. Мешок лег на место, скрыв от посторонних взглядов приготовленный для Фархада сюрприз; пятясь, Макшарип выбрался из начиненного мгновенной и яркой смертью фургона, запер двери кузова и кабины и, никем не замеченный, тронулся в обратный путь.

Он вернулся в квартиру, когда небо над Москвой из черного стало серым, предвещая скорый рассвет. Залина лежала на диване в гостиной в той же позе, в которой Макшарип оставил ее, уходя. На кухне, уронив голову на стол, по-прежнему храпел татарин. Обойдя его, как неживой предмет, дагестанец уселся на табурет у окна и наконец-то свернул самокрутку, о которой мечтал на протяжении нескольких мучительно долгих часов.

Будильник прозвонил ровно в шесть, и он встал, как обычно, без малейшего промедления, без раскачки, почесываний и позевываний — не встал, а включился, как включается от нажатия кнопки электрический фонарик или новенький, идеально отлаженный, оснащенный полностью заряженным аккумулятором, никогда не знавший поломок мотор. Едва открыв глаза, он был готов к немедленному действию — будь то прием пищи, ответственный разговор с умным собеседником, секс, рукопашная или безумная, на слом головы, гонка на автомобиле по пересеченной местности.

Стрелки старенького механического будильника разделили циферблат ровно пополам. Не дав себе труда одеться, Саламбек Юнусов принял упор лежа и начал отжиматься от пола — сначала пятьдесят, затем, после короткого перерыва, семьдесят, и, наконец, ровно сто раз. За отжиманиями последовали приседания, наклоны и прочие упражнения, количество которых свидетельствовало как об отменной физической форме уважаемого Саламбека, так и о том, что ему решительно некуда спешить.

Прогулявшись вокруг комнаты на руках, он, наконец, решил, что на сегодня хватит, и одним мягким, по-кошачьи грациозным прыжком вернулся в нормальное, природное положение, при котором голова находится вверху, а пятки — внизу, в непосредственном контакте с земной твердью.

Тут он все-таки дал себе волю и, запустив пятерню в свою довольно длинную и густую, обильно посеребренную сединой бороду, начал шумно чесаться. Он предавался этому занятию долго и с наслаждением, откровенно ловя кайф — даже не столько от самого процесса, сколько от сознания, что делает это в последний раз.

Борода надоела ему безумно, поскольку не только старила его, но еще и отчаянно чесалась, а также постоянно щекоталась в носу, норовила залезть в рот во время еды, а во время сна или при сильном ветре — еще и в глаза. Говорят, борода чешется только до тех пор, пока волос не достигнет определенной длины — вернее, пока чувствительная кожа подбородка не привыкнет к дополнительному раздражителю. У Саламбека Юнусова не было причин оспаривать это общепринятое мнение, но его собственная борода явно не была с упомянутым мнением знакома: с того момента, как уважаемый Саламбек убрал с глаз долой бритвенные принадлежности, и до сего дня она чесалась так, что Юнусов уже начал почти всерьез подумывать, не завелись ли в ней муравьи или какие-нибудь другие насекомые — блохи или, скажем, термиты.

«Омары, — неожиданно развеселившись (в основном, из-за перспективы скорого расставания с этой опостылевшей хуже горькой редьки паклей), подумал он. — У меня там завелись не вши, не тараканы и даже не кузнечики, а омары. Омары хайямы, быть может, но это уже не факт. Сейчас мы все это сбреем и посмотрим, кто там есть. Если просто омары — попробуем, наконец, каковы они на вкус. А если среди них попадется хоть один Омар Хайям, пускай читает стихи и пляшет, пока я бреюсь. Интересно, а у бен Ладена борода так же чешется, или он уже привык? Привык, наверное, за столько-то лет, хотя поначалу ему, наверное, тоже пришлось несладко. Не с бородой же он родился, да и в учебных лагерях ЦРУ такое украшение — не подарок. Как, впрочем, и в Рязанском училище ВДВ…»

Посмеиваясь, он передвинул стоявший у стены туго набитый клетчатый баул, в который при желании без особенных усилий можно было затолкать парочку крепких мужиков, и с первой попытки безошибочно отыскал в груде сваленного в углу барахла машинку для стрижки волос. Мебели в квартире почти не было, а вдоль стен, громоздясь почти до самого потолка и оставляя свободным лишь жизненно необходимый минимум пространства, были сложены пресловутые баулы — в синюю клетку, в красную клетку, в красно-синюю клетку и так далее. Некоторые были раскрыты, и из них наружу выпирало спрессованное, утрамбованное как попало тряпье — какие-то джинсы, кофточки, расшитые блестками топики и майки, а также прочий дешевый ширпотреб, некогда продававшийся (а сплошь и рядом заодно и производившийся) на приказавшем долго жить Черкизовском рынке. Весь этот мусор свезли сюда именно после ликвидации рынка, и он с тех пор так и лежал нераспакованный, никем не востребованный и никому не нужный — мизерная, неощутимая капля в море чьих-то убытков, несомненно, возмещенных где-то в другом месте каким-то иным способом.

Квартира выглядела, как склад, и это было очень удобно. Участковые инспекторы милиции и пожарной охраны приходили сюда раз в месяц, как в кассу, получали на лапу и уходили, весьма довольные. Никаких вопросов у них при этом не возникало, все было ясно и так: человек торгует шмотками на какой-нибудь барахолке — в Люблино или, скажем, в Лужниках — и, чтобы не платить за аренду склада, хранит товар в квартире, которую снимает. Это, с какой стороны ни глянь, явное нарушение, но — мелкое, вполне простительное, особенно если упомянутый человек сам все понимает и относится к представителям власти с должным уважением.