Елена Грушко - Следствие поручено мне. Повести о милиции

Жене показалось, что над ухом у него что-то внезапно зазвенело. Он даже дернулся:

— Какой баян?

— Толика баян, Муравьева. Они с Виталиком третьего дня ходили на свадьбу к Виталикову дружку, Славке Гурьянову, так Толик там играл, а потом, после свадьбы, заходили к нам — он баян и забыл.

— Это его баян, собственный?

— Откуда у него! Господи! Когда приехал за своей гармошкой, сказал, что в прокате брал.

— Чего же ради ему было приезжать? Вы же говорили, что он рядом живет. Или он с работы заехал? На чем, кстати, он приезжал?

— Говорил, на такси. Все волновался, что счетчик мотает. Просто так, покататься, наверное, решил. Ведь и вправду, рядом живет. А что до работы, так нигде он не работает. Уже недели три. Сперва устраивался в магазин, тут, неподалеку, да украл ящик водки. Заведующая пожалела — только аванс забрала, а заявлять на него не стала.

— Значит, Муравьев не работает. На какие же деньги он на такси разъезжает?

— Чего не знаю, того не знаю! — скрестила руки на груди Вера Федоровна. — Сказал Толик, мол, катаюсь, а про деньги не говорил. Занял поди. Хотя у кого ему занимать — считай, со всех пособирал уже.

— Он и вам должен? — спросил Женя. — И вам тоже?

Ему то хотелось вскочить и бежать к телефону, сообщать Марковой, что, кажется, проясняется насчет баяна и кое-чего другого, но не мог же он просто так прервать разговор: неудобно, да и надо побольше про этого Толика разузнать.

— Я Ж говорю, у всех на нашей улице позанимал уже. Отец у него инвалид, пенсию получает, хотя и маленькую, а Толик-то святым духом жить не может!

— Так чем же он долги отдавал!

— Чем, чем! — Вера Федоровна снисходительно посмотрела на Женю и передернула круглыми плечами. — Да ничем! Некоторые скандалили с ним из-за этого, но они больше новые, кто недавно здесь живет, а мы Толика с малолетства знаем: хоть и уверены — не вернет, а все равно даем.

— Хороший, видно, человек? — постарался понимающе и сочувственно спросить Женя, изнемогая от нетерпения.

— Да как сказать… если со стороны поглядеть… бичара, да и все. То там день поработает, то тут, да сразу же и уйдет. Куді только не кидался. И в автобазе, и в магазине, и на свалке, и в домоуправлении с моим работал. Сколько помню, все устраивается да увольняется. Не умеет Толик в этой жизни оглядеться, не научен, да и кому было учить: отец вечно больной, а как отнялась у него вся левая сторона — это лет пятнадцать тому, — так Антонина, мать Толика, — хвост баранкой и ту-ту отсюда с хахалем. Оно бы, так сказать, скатертью дорожка, а то здесь никак не могла успокоиться, все по соседям утешителей искала. — В ее голосе скрипнула застарелая ненависть. — Но по Толику все это переехало колесом. Кидался он от матери к отцу, так и не учился толком, не работал. Ни с материным хахалем не мог ужиться, ни с отцовой другой бабой — теперь покойница она…

Она вдруг приткнулась взглядом к окну и скороговоркой закончила:

— А так он добрый. Собак любит. Моего Пирата сосед наш, Козлов, все хотел на шапку застрелить, так Толик ему пригрозил обрезом, он и отстал…

Она не отрывалась от окна, и Женя глянул поверх ее головы. У калитки стоял грузовик, а невысокий худощавый парень в грязноватой куртке выгружал из кузова с десяток пустых ящиков.

Вера Федоровна дернула за шпингалеты — незаклеенные рамы распахнулись.

— Виталик! — плачущим голосом закричала она. — Чего ж ты творишь, а? Ты же сдал бутылки, сдал, так чего же ты опять эту пакость в дом волокешь? Убери сию же секундочку! Переезжать же не сегодня-завтра!

— Завянь, маманя! очень веселым голосом велел парень.

Женя разглядел у него за воротом бинт — стало быть, домой явился сам Виталий Петрович Сюлюков.

— Там народишко, между нами, девочками, днями и ночами с пустыми пузырями простаивает, сдать не может, потому как тары нет. А умные люди, между нами, девочками, по рублику те ящички, по рублику… Глядишь, и очередь меньше, и в кармане мани на новые пузыри. Между нами, девочками.

Вера Федоровна, не закрывая окошка, повернулась к Жене с выражением какого-то виноватого горя на лице, а он, глядя с невольной растерянностью в ее заплаканные темные глаза, вдруг сообразил, кого она ему напоминала: Маркову. Нет, не пегими от седины волосами, не чертами лцца, а той сквозящей за привычной энергичностью неистребимой, давно накопившейся усталостью, которая отличает забеганных, захлопотанных, грузных телом женщин, давно ушедших за сорок.

Эта мысль пришла и тут же улетучилась, потому что накрепко думал Женя сейчас только об одном: «Толик ему пригрозил обрезом, и он отстал…»

«Ну что же, мама. Вот и произошло то, чего следовало ожидать. Сейчас говорить об этом поздно, винить кого-то — тем более. Просто мне обидно перед смертью, очень хочется посмотреть в твои глаза, увидеть тебя. Какая разница, что меня расстреляют, так уж лучше я сам наложу на себя руки. Все равно меня с музыкой не будут хоронить. А только поставят в книге смертников номер. Но ты не плачь. Слезами уже ничему не поможешь. А написать я тебе должен всю правду. Я никого не виню, хоть меня все отбросили. Я с того и получился такой отброс, как отец говорит. Я никого не виню, пусть только мне все всё простят. Вот такие дела. Прощай, мама».

Он задумался, как подписать: «Твой сын» или просто «Толик». Распрямился, плюнул на запачканные чернилами пальцы, потер. Плечи свело, но, казалось, они болели не от неудобного сидения за низким столом, а от всего того напряжения, которое сковывало его последние сутки, от боли, которой полна была голова. Только сердце оставалось пустым. Когда написал: «Очень хочется посмотреть в твои глаза, увидеть тебя», — это была неправда. Он вовсе не хотел увидеть мать: зачем лишние крики? — но чувствовал, что эти слова надо написать: человек должен хотеть перед смертью увидеться с матерью, да и она разжалобится от этих слов, которых он никогда ей не говорил, даже не думал, что скажет. Но и впрямь что-то ворохнулось в сердце, когда выцарапывал: «Но ты не плачь…» Хотел добавить — «родная». Никогда он не был ласков с матерью — а она с ним? — но сейчас именно это слово показалось таким правдивым и нужным! Не написал. Постыдился?.. А потом сердце снова дрогнуло: «Я никого не виню, пусть только мне все всё простят». Прощения он мог бы просить только лишь у того парня, который остался лежать, согнувшись, в такси. А на остальных ему было глубоко плевать, и, главное, сам он никого прощать не собирался. Кому прощать? Отцу? Вчера, после того… Он помнит, как ввалился в дом — самому казалось, что от него кровью пахнет, и брюки на нем колом стояли от крови… Отец сложил газетку, повернулся на подушке в несвежей наволочке.

— Я убил таксиста.

Отец долго смотрел на него, потом снова прикрылся шуршащей желтоватой бумагой с черными полосочками строк. И ни слова не сказал сыну, который только что убил человека. А ведь он всего лишь пугнуть хотел этого кучерявого парня, все выбирал момент, как приставит к голове дуло обреза, а тот парень ему — выручку. Но не успел и слова молвить, как рука дернулась от отдачи: нервы, что ли, не выдержали, что сильно нажал курок? Он же не хотел, нет, но теперь, когда это случилось, казалось: вся его тусклая жизнь шла к тому. И отец своим молчанием будто бы подтвердил это.