Алексей Биргер - Тёмная ночь

— Я думаю, он не стал бы подходить к поселку напрямую, — предположил Высик. — На полпути он свернул бы на боковую дорожку, ведущую к дачному кооперативу Мосторга или к СОТ* (сноска: *Кто подзабыл — Садово-Огородное Товарищество) типографских работников, например, и о нем бы совсем забыли. А он бы на полпути свернул бы с этой дорожки в лес, в лесу бросил бы коляску и подобрался бы к «Красному химику» задами, там же лес вплотную подступает к дачным участкам и можно где угодно через забор перебраться. Он хорошо местность знал, это да. Конечно, шансов у него все равно было немного, потому что его пистолеты — это не снайперское оружие, подойти все же надо довольно близко, а участок академика Петренко весь был оцеплен, и участок у академика — гектар… Но чем черт не шутит. Если бы он засел чуть поодаль и стал подстерегать машину Марка Бернеса, чтобы попытаться в машине его расстрелять…

— Да, чем черт не шутит, — согласился Переводов. — Но все хорошо, что хорошо кончается, — добавил он.

…К вечеру, когда уехали Переводов и другие столичные чины, когда увезли труп Кирзача и опять воцарились тишь да гладь на вверенной Высику территории, Высик добрел до врача.

— Сделайте мне стопарик, — попросил он.

— Переживаете? — спросил Игорь Алексеевич, разводя спирт.

— Чего переживать? — Высик пожал плечами. — Везло этому гаду как дьяволу, из самых мертвых ситуаций выкарабкивался. А счастье игрока кончается резко и внезапно, таков закон. Вот на мне оно и кончилось. Я вроде того старичка оказался, который…

— Какого старичка?

— Да так, — Высик отмахнулся и дернул стопарь. — Сон снился. Я другого не пойму. Почему я будто наперед знал, как и что будет? Это что, интуиция?

— Возможно, — после небольшой паузы сказал врач.

— То-то и оно, что возможно… А главное, начинала работать эта интуиция с того, что сны мне снились… Которые заживо за прошлое дернули, многое разбередили… Вроде, и вечер такой ясный, и жизнь будто заново начинается… Словно, понимаете, с половины жизни заново родился и все еще впереди… А вот, не получается у меня не вспоминать того, что было в прошлой жизни. Наяву, вроде, давно успокоился, так через сон достают, и снова раны болят. И зачем это? Почему? Я нескладно объясняю, да?

— Отчего же. Все очень понятно. Вы хотите сказать, что, как только вы начинаете предвидеть будущее, сразу прошлое начинает болеть?

— Приблизительно так.

— Это потому, что все нити в будущее тянутся из прошлого. И когда мы беремся за такую нить и тянем к себе, чтобы разглядеть, что ждет нас в будущем, другой конец нити дергает крючок, который в наше прошлое всажен. Можно сказать, мы сами эти крючки теребим, чтобы будущее узнать.

— Красиво излагаете, — усмехнулся Высик.

— На этом вся наука история построена.

— История… — Высик повертел в руке пустой стопарь. — Знаете что, поставьте мне этого вашего… Окуджаву.

Высику хотелось попросить, чтобы врач сразу поставил песню про медсестру Марию, на нее отмотав — но постеснялся: Игорь Алексеевич слишком о многом догадался бы, по этой просьбе.

И перед «Медсестрой Марией» иная песня стала его забирать — та, которую он в первый раз вполуха прослушал, особого внимания не обратив:

— Да, — сказал Высик. — Наплевать на сплетников — самое правильное… — и вдруг резко повернулся к врачу. — Кстати, вы у Андрея Николаевича насчет Стрельца не спрашивали?

— Спросил, не удержался, — усмехнулся врач. — Услышал приблизительно то, о чем весь народ толкует… Но авторитетом знающего человека подкрепленное. Чистая подставка была, чистая провокация. Кто-то «хороший» донес, будто Стрельцов подумывает на западе остаться, если на чемпионате мира хорошо сыграет. Ну, и велели проучить его так, чтобы другим неповадно было. Как ни пытались отбить, как ни клялись, что донос ложный и Стрельцов в мыслях ничего подобного не держал, что без него нашей команде не многое светит — ничего не помогло.

— То есть, заранее все расписано было, — задумчиво протянул Высик.

— Получается, так, — кивнул врач.

— Ладно! — Высик поднял мензурку. — Давайте!..

Придя от врача домой, Высик позвонил Шалому.

— Застрелил я Кирзача.

— Поздравляю, командир.

И все. И на этом тема была закрыта.

И был ноябрь, самое начало месяца, и Высик глядел в окно, за которым деревья обнажились от листьев, и струйки дождя текли по стеклу.

Высик припоминал ноябрь пятьдесят третьего года, такой ясный, когда в почти летнем — ну, не летнем, а хорошей грибной осени — солнце волокли по улицам транспаранты к празднику Великой Октябрьской Революции, а сейчас эти же транспаранты над универмагом и над зданием местной администрации, раскиданным по другим сторонам площади, мужики натягивали, облачившись в теплые непромокаемые робы, и все равно ежась от холода и сырости.

Ой, как не хотелось Высику отворачиваться от окна. Но, все равно, надо было.

И он повернулся, и оглядел весь наличный состав отделения.

— Товарищи! — проговорил он. — У нас сегодня очень важное собрание, политическое собрание. Нам надо осудить злодейского и антисоветского поэта Пастернака, который… сами знаете, что выкинул.

— Нам надо письмо отправить, с осуждением? — сразу спросил Филатов.

— Нам… — Высик поймал себя на том, что чуть не сказал, «да пошло оно, это письмо!..», что было бы политически неправильным. — Нам никакого письма отправлять не надо. Нам надо запротоколировать, что мы заняли твердую позицию, со всем ознакомлены, и ведем себя как честные советские люди, соображающие, что к чему. Вася, — повернулся он к Овчарникову, — пиши протокол.

Овчарников молча кивнул. Все видели, что начальник очень зол, и лучше его не трогать, иначе можно по загривку наполучать.

А Высик злился, потому что всегда терпеть не мог заниматься не своим делом. Не то, чтоб поэт Пастернак был ему так уж близок к сердцу. Конечно, Высик говорил с врачом, и врач попытался ему что-то объяснить, даже стихи почитал. Стихи эти не для Высика были, факт, а так, почему бы нет. Но не это ж главное. Главное, Высик ощущал за всей этой историей, несколько ему непонятной, очередную подставу — очередной гнилой идиотизм, в который и его втягивали. В чем-то — Высик ощущал это четко — история была сродни истории со Стрельцом, хотя Высик и не взялся бы объяснить, в чем именно.

С другой стороны, думал он, сейчас хоть недовольство обозначить можно. Попробовал бы он, во время одного из подобных собраний при усатом, хоть на миллиметр сдвинуть каменное выражение лица. А сейчас — шевелись, обозначай, если совсем к горлу приперло… И, возможно, надо быть благодарным за это лысому кукурузнику, несмотря на все его качели.