Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

…Распивая чай с отцом, Лазарь мысленно все еще был там, в роще, со своей раскрасневшейся Дарьюшкой. Слова отца о предстоящем отъезде будто обухом огрели его по башке. Засуетились, забегали в голове беспокойные мысли. Понял Лазарь, что нужно спешить — завтра же прямо идти к деду Каурову. Вслед за пьянящим дневным свиданием с Дарьюшкой, вслед за вечерним умиротворяющим чаепитием пришла тревожная бессонная ночь. От одной только мысли, что придется с Дашей проститься, у Лазаря слезы текли из глаз на подушку. Он и не заметил, как наступил рассвет. А когда в комнату едва проникли первые лучи солнца, спущенный на ночь с цепи Полкан захлебнулся бешеным лаем. В калитку постучали. Зазвучали приглушенные голоса. Лазарь выглянул в окно. Из-за плетня торчали три серых папахи и один длинный штык.

Лазарь настороженно высунулся за дверь и спросил:

— Чего хочете?

— Старшой дома? Яков Черный пусть выходит сюды. Дело есть до него, — отвечали из-за забора.

Полуодетый отец, ежась от утренней сырости, появился на крыльце. Он привязал Полкана и пошел отпирать калитку. Трое красноармейцев в серых шинелях решительно ступили во двор. Один из них оказался узкоглазым китайцем. Именно он сжимал в руках винтовку с примкнутым штыком. Двое других были русскими и вооружены револьверами.

— Яков Кондратьевич Черный, именем революции вы задержаны до прояснения возможных контрреволюционных замыслов, как неблагонадежный элемент и родитель белогвардейской сволочи, поднявшей руку на республику рабочих и крестьян, — звонко отчеканил один из красноармейцев, по виду совсем пацан.

— Каких таких замыслов? — не понял отец. А из-за спины Лазаря раздался глухой стон матери.

— Пустите его, ироды! Троих сынов уж убили, чего вам надо еще? Бога побойтесь! — причитала мать. В одной ночной рубахе, с разметанными волосами, как была босиком, она подбежала к калитке, бухнулась в ноги китайцу и начала заливать слезами его сапоги.

— Хватит, Анна, не блажи, никакой я не контрреволюционер. Разберутся — отпустят. Подымайся с колен, — успокаивал ее отец.

Китаец пятился задом к калитке. Красноармеец-пацан стал оттаскивать женщину от сапог своего нерусского товарища. А тот солдат, что постарше был, желая прекратить неприятную сцену, заговорил примирительно:

— Да не кручиньтесь вы, тетенька. Отведут мужа вашего в Даниловку, там комиссар посмотрит ему в глаза, разъяснит политический момент, возьмет расписку, что не будет он супротив советской власти идти, да и отпустит домой. Красная армия со стариками не воюет.

— Во, слыхала, что человек говорит, не позорься, утри слезы-то, — продолжал отец урезонивать мать. Но она все так же пласталась по земле и всхлипывала.

— Одеться можно хоть? — спросил отец у красноармейцев.

— Иди, одевайся, — разрешили ему, — только мы тоже в горнице постоим, чтобы ты не утек.

…Когда отца уводили со двора, мать немного поуспокоилась. Он звонко расцеловал ее, заплаканную, на прощание у порога, назвал лебедушкой и прижал к груди. Потом обнял Лазаря крепко и шепнул ему на ухо: «Ежели что, братов своих помни и на Господа уповай!». Его высокая, чуть сутулая фигура в сопровождении красноармейского конвоя исчезла за ближайшим поворотом, а Лазорька еще долго стоял посреди улицы с колотящимся сердцем и чувствовал на щеке покалывание отцовской щетины.

Всего из станицы увели в Даниловку девять человек — шестерых стариков, про чьих сыновей было точно известно, что они служили у белых, бывшего станичного атамана, 67-летнего зажиточного деда Лузинова вместе со старшим внуком, бедовым и хулиганистым Яшкой, имевшим неосторожность обматерить из-за забора шедшую на рысях через станицу красную конницу, да еще местного сумасшедшего Федора Крымова, который повадился в последнее время рассказывать басни про немецкие «ерапланы», которые не сегодня завтра прилетят в Островскую и всех разбомбят.

Арестованные шли пешком, а пятеро конвойных ехали в подводе, запряженной старым лузиновским мерином. Рассказывали потом, что на самом краю станицы Федор Крымов, до того бывший тихим и послушным, вдруг задурил. Упав в дорожную пыль, он хватался за чужие плетни и ни в какую не хотел идти. Конвоиры пробовали отдирать его от плетней, но Федор так крепко цеплялся за них своими большими ручищами, что у них ничего не выходило. Тогда сумасшедшего стали бить по рукам прикладами. Федор скулил по-собачьи, дул на разбитые пальцы и все равно пытался цепляться. В конце концов его спеленали веревкой и швырнули в подводу.

Когда спустя пару часов Лазарь шел на речку ставить бредни на щук, на том месте еще видны были засохшие следы Федькиной крови — много облепленных мухами маленьких бурых пятнышек на придорожных лопухах. А когда обратно с реки возвращался, как раз возле этих лопухов его настиг детский крик. Обернувшись, увидел Лазарь двух пацанов, бегущих по дороге. Это были Федотка Зайцев и Егорка Стельнов. Они неслись в станицу со всех ног, поднимая пыль.

Лазарь понял — что-то случилось. «Казаков побили!» — кричал Федотка.

«Каких казаков? Избили, что ли, в степи кого? Может, и не наших казаков, а из ближних хуторов?» — полезли первые предположения в Лазорькину голову. Но их тут же накрыла другая мысль. Да и не мысль даже, а что-то другое. Что-то страшное и огромное разорвалось внутри и разлетелось осколками в живот, голову, сердце… Губы Лазаря прошептали: «Отец». И он изо всех сил рванулся бегом навстречу пацанам. Поравнявшись с ними, задал единственный вопрос: «Где?».

— В Игрищах, возле родника, — ответил Федотка, размазывая слезы по грязным щекам.

Игрища были самым красивым местом в округе. Большой, покрытый соснами вал окаймлял песчаную долину. Песок в ней был необычного красного цвета. А чуть копнешь, слоями шел песок уже других цветов — зеленый, белый, коричневый.

Старики рассказывали, что когда-то давно восставшие казаки-булавинцы после неудачного штурма Саратова пришли сюда в долину, насыпали вокруг нее вал, воткнули в него колья и долго учились брать приступом эту самодельную крепость. Ну а когда булавинцев царские войска отсюда прогнали, здешние казаки продолжали устраивать в песчаной долине скачки и разные военные игры. С тех пор место и прозвали Игрищами. На этом красном песочке в праздники собирался на гулянку народ из окрестных хуторов и станиц. Пели песни под гармошку, водили хороводы, скакали через костры. В лесочке на подступах к песчаной долине бил родник. Вот туда, к роднику, и бежал теперь Лазарь.

— Господи, пронеси! — скрипел он зубами и на бегу задирал голову в небо, прося у него помощи. Его нещадно слепило солнце. Степной суховей жарил лицо. Пот застилал глаза. А разлитая в воздухе терпкая горечь полыни дурманила мозг и обжигала легкие. Лазарь дико хотел пить. Он испытывал почти физическую потребность как можно быстрее оказаться у родника. Там, в Игрищах, еще жила надежда, и ему во что бы то ни стало нужно было застать, не упустить ее.