Владлен Чертинов - Воскрешение Лазаря

— В 23-м году мама не смогла с ним из станицы бежать — ее отец при смерти был! В 29-м, когда папа Рогачевых убил, он к маме на хутор Гурин даже не сунулся, боялся подозрение на нее навлечь. Да и я уже родилась — опасно было с маленьким дитем по стране скитаться. Потом война началась. После нее у них опять что-то не сладилось. Ну а дальше он под Ленинградом семьей обзавелся…

В последних словах женщины прозвучала досада. Она замолчала. А потом предложила Геннадию:

— Ты меня тетей Машей зови.

— Тетя Маша, вы еще расскажите про деда чего-нибудь?

— Да чего ж тебе еще? Три старших брата у него было, за белых воевали — убили их всех. Еще знаю, что мать его в огне погибла. Хату ночью кто-то поджег. Видать, в отместку за то, что Лазарь много коммунистов убил.

«Это сколько ж народу в нашем роду полегло», — подумал Геннадий. Оказывается, у подножия его сегодняшней благополучной питерской жизни плещется целое море из пролитых неизвестными предками крови и слез.

— Знаешь, как отец маму ласково называл? — продолжала Мария Анисимова. — Воробушком. А она его жучком.

Кауров недовольно посмотрел на свой «Ролекс» и объявил:

— Нам пора.

— Как? — женщина всплеснула руками. — Мы же теперь родня. А я даже не расспросила: кто ты, кем работаешь?

— Я бизнесом занимаюсь. Подробности сообщу письмом.

Геннадию пора было прощаться с миром Лазаря Черного и возвращаться в свой мир. Мир большого города и житейского комфорта, — туда, где не надо пахать и сеять, вставать с первыми петухами, ходить по нужде в деревянную уборную, а еще убивать учителей, скрываться от погонь и сводить счеты с врагами. Видя, что его внезапный уход доставляет Марии Анисимовой боль, Геннадий испытал мстительную радость. Все еще жила в нем обида на эту женщину, пытавшуюся присвоить права на его деда, Лазаря Черного. Без особых на то оснований.

— Ты хоть адрес чиркни. Будем письма друг дружке писать, — почти взмолилась Мария Анисимова.

Кауров протянул ей визитную карточку.

— Запишите туда мой домашний адрес и телефон.

Женщина засуетилась в поисках ручки.

— А можно и мне визитку? — попросил Павел.

— Да, конечно, прошу прощения.

Кауров продиктовал новым знакомым свои координаты, не сомневаясь в душе, что никакой переписки у них не получится. Он лет семь как никому писем не писал.

Уже в дверях, немного поколебавшись, Мария Лазаревна крепко обхватила Геннадия за шею и прильнула к его груди. Этот порыв растрогал петербургского гостя. Он тоже обнял женщину и даже успокаивающе погладил ее по руке.

— Ой, — вдруг отпрянула от него Мария Анисимова, — забыла. Я же все спросить у тебя хотела — чего в том письме было, которое ты в тайнике нашел?

Кауров задумался, подбирая правильные слова.

— Ваша мать пишет в нем, как в станице жить плохо стало. И еще, что ждет Лазаря и любит его.

Пока мужчины спускались вниз по лестнице, тетя Маша все стояла в дверном проеме и кивала головой о чем-то своем.

Выйдя из подъезда, Геннадий с наслаждением глотнул свежего воздуха. Он был сладок на вкус. А порывы влажного ветра напоминали струи холодного душа, навстречу которым Кауров с радостью подставил лицо. Даже норковую шапку снял, чтобы лучше проветрить голову. Но и этого ему показалось мало. Он растер себе снегом щеки и лоб.

— Выпить охота! — произнес Геннадий мечтательно. — И лучше бы водки.

Ему хотелось напоить душу таким же огнем, каким было объято в эту минуту его лицо. Он впустил в себя красивую мысль о том, что заходил в подъезд Марии Анисимовой одним человеком, а вышел совсем другим — заново родившимся, подобно Ивану-дураку из сказки «Конек-Горбунок», вылезшему из кипящего котла омолодившимся, распрекрасным царевичем. Был раньше городским жителем, интеллигентным петербуржцем, стал сгустком неведомых сил и энергий…

— Поехали, поищем магазин, — понимающе откликнулся Павел Остроухов.

Геннадий поймал себя на мысли, что остроуховская «девятка» стала для него настоящей машиной времени. С помощью этой тачки он удачно переместился в прошлое, разгадал тайну своего деда и теперь вот вернулся «назад, в будущее» — почти как герой одноименного американского фильма.

— Я вот чего подумал, — обратился вдруг к нему рыжий спутник, — тут несколько поездов ночных на Волгоград идет. Тебе на поезде удобнее всего будет доехать до города. Еще и выспаться успеешь.

— Хорошая мысль. Но сначала водки!

В одном из ночных ларьков они купили мерзлый пол-литровый пузырь с подозрительной этикеткой. Каурову захотелось лихо выпить водяры из горла. Раньше в жизни он никогда не совершал подобных поступков. Горькая, резкая, разумеется, паленая сивуха обожгла гортань. Превозмогая отвращение, Геннадий опять приложился к бутылке. Водка стекала у него по губам. А из горла наружу уже рвался кашель.

Чтобы заглушить неприятные звуки, Остроухов включил магнитолу. В уши Каурову полилась уже знакомая тарабарщина: «Тепло от огня старых ветреных мельниц любви у меня в груди. Один пробираюсь ночным теплым небом судьбы всем мечтам назло…».

Но теперь эти слова уже не казались бессмыслицей. Наслаиваясь на водочный кайф, они вдруг превратились в настоящее откровение. «А ведь мы с Марией Анисимовой и вправду родственнички, — подумал Кауров. — У нас у обоих сидит в груди это „тепло от огня старых ветреных мельниц любви“ — дедовой любви» (внутри у Геннадия и впрямь было тепло от выпитой водки).

Припев песни оказался не менее символичным: «А за стеклом такая белая беглая луна, белая беглая луна…»

Луна, точно, была на небе, впереди над лобовым стеклом. Полная, круглая, как блин. Отчего она беглая? Да оттого, что сколько раз освещала путь вот таким же гонимым судьбой отчаянным беглецам, как его дед. Бежала вместе с ними по небу, была единственным верным другом в ночной степи. К ней они устремляли взор, полный надежды. А теперь, спустя много лет, он, кровный наследник одного из таких беглецов, вернулся в эти места и также бежит вместе с луной, будто отдавая неведомый долг, доканчивая дело, начатое беглым предком. «Вот он я, — захотелось закричать Геннадию неизвестным врагам во все ошпаренное водкой горло, — били, убивали, выжигали наше семя, а оно все равно проросло! Был Лазарь Черный, теперь я вместо него! Хрен вам истребить нашу породу».

Песня тем временем продолжалась. Неизвестный певец на кассете удивительным образом в нужный момент смог материализовать, переплавить в слова самые главные мысли и образы, пузырившиеся в хмельной голове:

«Вокзал электрический вырвал мне сердце, которым я так любил. Копил по весенним лучам это нежное море смертям назло…». И эти слова тоже били в десятку. Каурову вспомнилась сцена прощания деда и Дарьюшки в далеком 1954 году. Она больше всего поразила его в рассказе Марии Анисимовой…