Николай Волков - Не дрогнет рука. Роман

Что я пережила за эти дни! А тут еще эта ужасная история с Жориком. Правда, может быть, я несколько виновата, что так и не могла заставить себя написать мальчику, ответить на его письма, но ведь сложилось крайне деликатное положение. Не знаю, сможете ли вы меня как следует понять. Я всегда считала, что детей нужно воспитывать в разумной строгости. Степан Сергеевич со мной в этом вечно не соглашался, но я настаивала на своем. Чтобы родители имели авторитет в глазах детей, особенно мальчиков, нельзя допускать, чтобы дети могли обсуждать их поступки. В семье мы смотрели на Жорика еще как на ребенка, да он и был по сути дела еще ребенком. И вдруг создалось такое положение, что я, которая всю жизнь являлась для сына непререкаемым, безусловным авторитетом, должна была вынести на его суд свои поступки. Да что он мог понять в моих переживаниях? Эта мысль останавливала меня. Я надеялась, что со временем все утрясется и мне удастся уговорить Степана Сергеевича отпустить мальчика учиться в Москву. Ведь Константин Павлович мог бы устроить его в любой вуз.

- Но, как видите, ничего не утряслось, - прервал я посетительницу. - Ваше бегство и особенно ваше необъяснимое молчание в ответ на письма так оскорбили вашего чрезмерно впечатлительного сына, что он пошел черт знает на что, только бы отомстить вам. Вот результат вашего прекрасного воспитания.

- Причем тут воспитание? - возмутилась Анна Максимовна. - Не хотите ли вы сказать, что во всем виновата только я? Не думайте, я прекрасно понимаю, для какой цели вы меня вызвали сюда из Москвы. Мало того, что вы бросили в тюрьму моего ребенка, которого там бог знает чему научат, так вы еще хотите опозорить меня на суде за то, что я будто бы плохо его воспитала. Но не забывайте: пока я воспитывала, не спуская с него глаз, не позволяя якшаться бог знает с кем, он был прекрасным ребенком, но стоило мне уехать, как все пошло прахом. Спрашивается, что делала школа? Куда смотрели учителя? И потом, когда он сбежал из дому на завод, то как воспитывал его профком, комсомол и где была общественность?

Чувствуя, что Анна Максимовна в своем стремлении всячески выгородить себя что-то уж очень входит в роль прокурора, я спросил:

- Вы не знаете, приедет Степан Сергеевич?

- Не могу сказать, - резко ответила она, сделав невольно такую гримасу, точно ей напомнили о чем-то неприятном.

- Вы видели его перед отъездом?

- Да, видела. Он, как обычно, подкараулил меня в подъезде. С тех пор, как он в пьяном виде устроил нам с Константином Павловичем ужасную сцену, я запретила ему приходить ко мне.

- Разве Степан Сергеевич пил? - удивился я. - Что-то не было слышно.

- Раньше он никогда не пил, разве только по праздникам немного, да я бы и не позволила. А там, в Москве, видимо, избаловался от нечего делать.

- Он что-нибудь сказал вам о том, приедет или нет?

- Он просил денег. У него не было на билет.

- И вы ему дали?

- Странный вопрос! Конечно, нет! Вы же сами знаете, что у меня не было своих денег, а дать ему деньги Константина Павловича я считала, по меньшей мере, неудобным. Я и так была до крайности поражена, что Степан Сергеевич, всегда так высоко ставивший вопросы личного достоинства, мог опуститься до того, чтобы просить у меня денег, прекрасно зная, чьи они. Правда, он обещал отдать их в Борске, но это мало меняет дело. Тут вопрос в принципе.

- Значит, он не приедет? - продолжал добиваться я.

- Не могу сказать! - с нескрываемым раздражением ответила Анна Максимовна. - Я знаю, что мама получила от него телеграмму, что-то там продавала из его вещей, но я ее об этом не расспрашивала. Этот человек после неприятностей, которые он мне причинил, для меня не существует!

И вот наступил, наконец, день, когда я должен был покинуть Борск. Ничто больше не могло оправдать моей задержки здесь. Даже билет на поезд был куплен и вещи сложены.

С тягостным чувством я думал о предстоящем прощании с Галей. Уехать не попрощавшись было бессовестно, прощаться с ней при родителях - значило подвергнуть ее риску выдать им свою сердечную тайну.

Еще с вечера я простился с Василием Лукичом, и при этом мне показалось, что в его серьезном, пристально устремленном на меня взгляде кроется невысказанный упрек. Утром, когда Галя вышла открыть ставни, я обождал ее в сенях и сказал, что уезжаю.

Она вздрогнула, точно я ее ударил, и ее губы почти беззвучно прошептали:

- И не вернешься?

Столько отчаяния и укора было в этих словах, что я готов был провалиться сквозь землю. В этот момент мне самому показалась дикой мысль, что мы больше никогда не увидимся. Однако я ответил довольно твердо:

- Верней всего, что не вернусь. У меня здесь уже все закончено.

- Нет, не все! - горячо вырвалось у нее. - Не все, - повторила она уже менее уверенно и, прижав ко лбу кончики пальцев, точно что-то припоминая, заговорила быстро и невнятно: - Погоди, погоди… сейчас… только не уходи, дай собраться с мыслями. Как это внезапно!.. Впрочем, я давно этого ждала. - Потом, как бы очнувшись, она решительно спросила:

- Можешь ты мне уделить полчаса? Всего полчаса. Я сейчас, в одну минуту буду готова. - И она исчезла за дверью.

Когда, немного обождав в сенях, я вошел в кухню, Галя уже успела уложить на голове косы, набросить пуховый платок и снимала с вешалки пальто. Я помог ей надеть его.

- Это в первый раз, - подчеркнула она с печальным упреком.

- И в последний, - неуклюже пошутил я и покраснел от досады на сказанные невпопад слова.

- Неизвестно. Ничего неизвестно! - с ударением произнесла Галя.

Мы вышли. Видя, что Галя спешит, я удержал ее за локоть:

- Куда ты бежишь, ведь до начала работы, по крайней мере, еще час.

- Только пойдем куда-нибудь, где мы будем одни, - попросила она. - Чтобы никого вокруг… Ты не бойся, я плакать не буду, я только посмотрю на тебя. Ты вот говоришь: навсегда… в последний раз… а вдруг и верно в последний? - Губы ее искривила судорога рыдания, но она прикусила их.

Солнце вставало, золотя легкую морозную дымку, стоявшую в воздухе, но день обещал быть опять теплым. Вчера, несмотря на декабрь, даже таяло.

Мы вышли за город. У того обрыва, где мы недавно стояли с ней, виднелась машина с лежащим под нею шофером. Галя умоляюще взглянула на меня, и мы пошли дальше по черной, обтаявшей за последние дни дороге, бегущей вкось по склону высокой, увенчанной шапкой кудрявого леса, горы. Внизу, под нами, теснились желтые пристанционные постройки с бурыми вениками голых тополей и новые нарядные дома заводского поселка.

- Поднимемся к лесу? - предложил я Гале. - Хоть на город взгляну… (Тут я опять чуть не сказал: «В последний раз», - но вовремя спохватился). Шутка ли, ведь столько лет я здесь прожил. Теперь, как кусок сердца, отрывать придется.