Николас Фрилинг - Загадка белого «Мерседеса»

Этим утром он получил донесения об утомительных часах, проведенных в Фалькенсваарде, и, как он и ожидал, все это оказалось мусором. Томительные часы работы давали страницу за страницей чепухи. Взять, например, вот этого, торговца металлоломом, подозреваемого в контрабанде, мужчину, сфотографированного за выпивкой со Стамом в кафе «Маркзихт». Единственная имеющаяся у них сколько-нибудь надежная нить.

Вопрос: У вас были деловые отношения со Стамом?

Ответ: Даже не знаю такого имени.

Вопрос: Я вас не спросил знаете ли вы его имя. Я спросил, были ли у вас с ним деловые отношения.

Ответ: Не было.

Вопрос: Как вышло, что вы пили с ним?

Ответ: Я — человек общительный.

Вопрос: Это у вас в обычае — пить с незнакомыми?

Ответ: У меня в обычае пить с любым, кто меня пригласит.

Вопрос: Почему он вас пригласил?

Ответ: Наверное, чувствовал себя одиноко.

Вопрос: Он обратился к вам?

Ответ: Если угодно.

Вопрос: В каких выражениях?

Ответ: Сказал «Здрасте» и стал болтать.

Вопрос: О чем?

Ответ: О рыбной ловле, например.

Вопрос: А вы тоже великий рыболов?

Ответ: Я никогда не упускаю случая познакомиться с новыми людьми. Может пригодиться.

Вопрос: И в данном случае так и оказалось, верно?

Ответ: Я торгую металлоломом, а не рыбой.

Вопрос: Значит, вы утверждаете, что раньше его никогда не видели?

Ответ: Может, и видел. Я над этим не задумывался.

Вопрос: Подумайте сейчас.

Ответ: Я вам сказал, может, я его и видел.

Вопрос: Вам кажется, что это безопасный ответ, — на случай, если у нас есть доказательства, что вы и в дальнейшем с ним встречались?

Ответ: Мне безразлично, что у вас есть. Разговор с незнакомым человеком не противоречит никаким известным мне законам.

Вопрос: Были ли вы недавно в Венло?

Ответ: Много лет не был.

Вопрос: Вернемся к четвертому числу этого месяца…

Такое могло тянуться неделями, — читая, ван дер Вальк готов был поверить, что так и было. Нет, правда лежала в Брюсселе, где-то там.

Зазвонил телефон на столе, и он улыбнулся, услыхав великолепное, чуточку аффектированное голландское произношение Шарля ван Дейселя.

— Наконец-то вы! Это — Шарль. О, господи, какое облегчение! По-моему, я переговорил со всеми полицейскими Амстердама. Со вчерашнего дня пытаюсь связаться с вами. Слушайте, вас еще интересует та картина Брейтнера, которую вы мне показывали?

— Конечно.

— Ну, и меня тоже. Что с ней? Или вернее, что с ней будет?

— Мы не обнаружили никаких родственников, — то есть никаких законных родственников. И как бы там ни было, а он был преступником. Контрабандист — грабил государство, значит, вся его собственность подлежит конфискации.

— Кто ее конфискует?

— Министерство, когда расследование будет закончено.

— Так что картина будет продаваться?

— Думаю, что да. Им она ни к чему.

— Вы можете связать меня с чиновниками этого министерства?

— По крайней мере, могу вам рассказать, как за это взяться. Вероятно, они будут рады предложению. Большинство конфискованных вещей попадает на аукцион.

— Так вот, я хочу эту картину. И я заслужил ее. Я сделал для вас грандиозное открытие.

— Правда?

— Эта картина была куплена в Брюсселе.

— А. — Глубокий, удовлетворенный вздох.

— У вас недостаточно изумленный голос.

— Я никогда не изумляюсь. Я же — детектив.

— Ну вы могли бы хоть иногда чувствовать себя удивленным.

— И чувствую, но не сейчас. Это же логично, понимаете. Правда, вы этого никак не могли знать, Шарль, так что это очень здорово с вашей стороны. А теперь выкладывайте.

— Каким-то невероятным образом эта картина никогда не оценивалась. Она принадлежала каким-то вшивым буржуа — не спрашивайте меня, как это получилось, — которые ничего в ней не понимали. Знаете, типы, которые предпочитают олеографии с улицы Миддельхорнис, огромные, над буфетом в столовой, господи, как мне осточертела эта картина…

— Ну, Шарль, не отклоняйтесь же. Давайте без ваших предубеждений.

— О, да. Ну вот, после того, как его вдова, наконец, лопнула от многолетнего обжорства, обнаружилась целая куча уродливых вещей для продажи на аукционе. Самые ужасные — ну, вы знаете, — массивный мрамор и красное дерево, и конечно, никто из-за них не торговался, фактически никто взглядом на них не задержался; теперь они рвут на себе волосы. Так что все попало в лавки старьевщиков. Классическая история, верно? — С азартом.

— Почему?

— Ха. Видите ли, одно из колоссальных волнений, которое переживает торговец картинами, связано с тем, что эти кошмарные люди, готовые взять что угодно в уплату долга, — они ведь никогда ничего не покупают и не могут никогда решиться что-нибудь выбросить, — все еще могут владеть подлинно ценными вещами, в которых они, будучи абсолютно невежественными и свиноподобными мужиками…

— Шарль, это какая-то тарабарщина!

— У них иногда оказываются пропавшие картины Леонардо. Я хочу сказать, что никогда не знаешь, при каких обстоятельствах может обнаружиться пропавшая или даже совершенно неизвестная картина, даже совершенно изумительная. И самое интересное, что есть фирма неких Кореманов, прямо там, в Брюсселе, и недавно там оказался совершенно неизвестный автопортрет Рембрандта. Они специализируются на удостоверении подлинности, и они просто дали точное свидетельство о подлинности. Лугт в Париже и Розенберг в Америке прозевали, а теперь его купил Муниципальный музей в Штутгарте за три с половиной миллиона, и все они себя поздравляют с этим. Конечно, Брейтнер не стоит и четверти этого, но и в этом случае они его прозевали, а я нет, поэтому я и торжествую!

— Но как вы это узнали?

— Есть тут один человек, занимающийся продажей картин, он увидел эту великолепную вещь у старьевщика; вот почему они и кусают сейчас кулаки. В этом и есть крупный недостаток излишней специализации; он ни черта не знает, кроме семнадцатого века. Он презирает импрессионистов, потому что это не его период. Ну, я тоже часто этим грешу, — все эти ужасные зеленые Сезанны, такие грубые. Но за ними охотятся, и цена их огромна, и поэтому я уж постарался кое-что узнать о них. Если бы это был какой-нибудь занудливый старый Абрахам Пейнакер, так этот парень скакал бы на одной ножке, а на эту картину он чихал. В какой-то степени он прав, потому что этих импрессионистов очень легко подделать, и очень часто — это подделки. Вы себе не представляете, сколько есть на свете отвратительно грязных подделок Ренуара.

— Продолжайте, Шарль; вы самый худший свидетель в мире. К этому времени судья уже начал бы ковырять в носу в припадке нервной ярости. Только полицейскому судье разрешается быть эмоциональным и так много разговаривать.