Буало-Нарсежак - Любимец зрителей [сборник]

Патрисия

– Однако же! Скажите на милость, – бормочет потрясенная Габи.

Она вскрывает другое письмо. Оно написано детским почерком.

Мсье!

Мне всего тринадцать лет. Моя мама плакала, когда прочла про вас в газете. Она часто говорила мне о вас. Кажется, вы поэт. И как они посмели вас убивать! Мне хотелось бы иметь ваше фото с автографом. Мы повесили бы его в столовой и обе смотрели – ведь мы живем только вдвоем.

Морисетта

– Бедная девочка, – комментирует Габи. – Обещайте, что ответите ей. Я сделаю это за вас, если вы еще не в состоянии писать.

– Согласен. Прочтите-ка еще одно письмо, и достаточно. А завтра постараемся их порадовать.

– Может быть, ваша жена могла бы нам помочь?

– Нет. Она ужасно ревнива.

– Еще бы! Могу ее понять. Я точно знаю: на ее бы месте… Замнем… О, это письмо короче.

В свое время я любила вас, Сильвен, но не решалась вам признаться. С тех пор жизнь меня не щадила. Она предала и вас. Но может, две несчастные судьбы, слитые воедино, принесут нам крошечку счастья? Прилагаю ключ от моей квартиры. Воспользуйтесь им, когда пожелаете.

Кларисса

– Какое нахальство! – восклицает Габи и, заглянув в плотный конверт, извлекает из него плоский ключик. – Ну и ну! Надеюсь, вы ей не ответите.

– Я принадлежу им всем, – объясняет Сильвен, – точнее, принадлежал. Все это в прошлом. И все же, если в один прекрасный день я окажусь на экране, мне хотелось бы еще разок стать тем, кем я был… своего рода рыцарем без страха и упрека. Чтобы наполнить их мечтания. Габи, унесите все это. И не надо сетовать на судьбу.

Дверь приоткрывается. Появляется глаз и четверть лица.

– Можно?

Дверь открывается… Ева.

– Мой агент, – поясняет Сильвен. – Похоже, речь пойдет о делах. Но мы не переборщим. Обещаю.

Габи, насупившись, удаляется. Сильвен задорно улыбается.

– Глядишь, она приберет меня к рукам, – шутит он. – Ну что ж, как видишь, я понемножечку выкарабкиваюсь. Спасибо, что прибежала.

– Я появилась бы и раньше, – говорил Ева, – но предпочла переждать шумиху… Всех этих фоторепортеров и журналистов. Тебе есть чем похвастать – ты здорово преуспел в саморекламе. Я прекрасно понимаю – ты сделал это не умышленно, но все бурлит на Елисейских Полях. Итак, тебе и вправду лучше?

– Вроде бы. Пуля выбрала себе самую безобидную траекторию. Чудом отклонилась от сердца. Похоже, я вскоре вернусь домой. Последние перевязки мне сделают на дому. Никаких проблем. Ну как, ты встречалась с Медье?

– Ах! Какой же он скупердяй! Спит и видит, как бы подписать с тобой контракт – это теперь, когда ты привлекаешь всеобщий интерес, – но при этом не особенно раскошелиться. Меня тошнит от этих субъектов, которые рвутся делать фильмы, а в карманах у них негусто. Короче, мы поладили.

– Пять картин?

– Держи карман шире. Одна.

– А он ведь обещал.

– Естественно. Обещания дешево стоят. Я на него поднажала и добилась потолка – триста тысяч. Читай проект контракта. Я постаралась, чтобы под тебя не подложили мину, и добилась параграфа, который придется тебе по душе: сценарий подлежит обсуждению с тобой и должен быть тобой принят. О повторении таких номерочков, какие они вытворяли с «Вертером», не может быть и речи.

– Есть ли у него в планах какой-либо конкретный сюжет?

– Пока что нет. Это уже по части Семийона. Что ты хочешь – он на него молится. Кстати, Семийон намерен вскоре тебя навестить. Возможно, завтра.

– А Даниель? Какие новости у него?

– Пока ничего определенного. Но по-моему, его признают виновным. Стрелял в тебя он, кто же еще… Послушай, Сильвен, ведь мне ты можешь сказать все. Эта история с амнезией годится для газет. Я не верила в нее ни единой секунды.

Сильвен мгновенно прикинул: выгодный контракт, свобода выбирать сюжет… от этого по доброй воле не отказываются. А дальше поживем – увидим.

– Между тем это правда, – уверяет он. – У меня отшибло память.

Ева бросает на него опечаленный взгляд.

– Должно быть, у тебя есть свои резоны, – говорит она, – но ты меня знаешь: я не настаиваю. Она не ошибалась, твоя ясновидящая. Блицы, кровь, успех – все подтверждается. Если предстоящий фильм пойдет хорошо, ты вернешься на экран. Удачи тебе, дорогой. – Она по-матерински обнимает его, от нее пахнет одеколоном и табаком.

Сильвен ждет Семийона. Стоит кому-то постучать в дверь, как он весь съеживается и от нетерпения в его груди все замирает. Но это вовсе не Семийон, который так и не появляется, а его мать. Она приносит ему апельсины и плачет, потому что Николя может плохо кончить.

Психиатр, который донимает его вопросами. Тельма, которая шла к нему в больницу через весь Париж, чтобы нащупать его руку, принюхаться к нему. У нее по-прежнему серьезный вид. Она слушает его, но не слышит. Слова имеют для нее двоякий смысл, и истинным является не прямой, а оборотный. Она качает головой, странным, сонным голосом бормочет:

– Да… Да… Возможно, страница и перевернута, но не окончательно. Я по-прежнему вижу вспышки блицев, крики…

– А катафалк?

– Продолжает катить. – Она таращит глаза. – Что я сказала?

– Вы сказали: «продолжает катить» – о катафалке.

– Не обращайте внимания. Клиника – не такое место, где можно сосредоточиться… из-за всех этих людей, страдающих тут от боли.

Потом они принялись говорить о том о сем – просто болтать.

А Семийона все еще нет как нет. Какого черта он не идет! Сильвен не сумел бы объяснить, почему он ждет Семийона с таким раздражением и надеждой, но факт то, что отныне только этот человек что-либо значит для него.

Марилен приходит, когда только может. Приносит газеты, журналы, письма. Сообщает, что у них в кинотеатре повторно демонстрируется «Герцог Энгиенский». Она – вестница успеха, но Сильвен слушает ее вполуха. Он не может признаться ей в том, чего ему постоянно недостает – роли. Он подыхает из-за отсутствия персонажа, в которого готов вложить силы, уже возвращающиеся к нему. Ах, как же он сожалеет об упущенном Вертере!

– Ты меня слушаешь?

– Да, милая, да.

– Я сказала, что вчера вечером ему предъявлено обвинение.

– Кому – ему?

– Даниелю, кому же еще?

– Даниелю предъявлено обвинение?

– Ты невыносим, бедняжка Сильвен. Да, Даниелю предъявлено обвинение. А ведь это имеет к тебе прямое отношения. Если ты и уцелел, то отнюдь не по его милости.

– Как? Он признался?

– Нет. Детали пока не обнародованы. Надеюсь, ему влепят по меньшей мере лет десять. За содеянное. И пусть еще меня поблагодарит. Ведь стоило тебе сказать слово, и…

– Оставим этот разговор.

– Ты чересчур добр, в этом вся беда. Уверяю, на твоем месте я бы…

Сильвен не желает обсуждать эту проблему, но про себя обдумывает ее с разных сторон. Ему кажется очевидным только одно: что бы он ни сказал комиссару, тот ему не поверит. На месте комиссара он рассвирепел бы, услышав: «Да, я пытался покончить с собой, но не могу это доказать, так как мое предсмертное письмо исчезло вместе с пистолетом». Какое-то время он считал, что для оправдания Даниеля достаточно его, Сильвена, искреннего признания. Но вот желал ли бы он снять с него обвинение – вопрос уже другой. И поскольку он по меньшей мере заводила в этой игре, то вправе прикидывать ходы и последствия. Однако игра приняла такой оборот, что он не всегда решается посмотреть правде в глаза. Факт то, что он ничего не может сделать для спасения Даниеля. Отныне надо полагать, что письмо и пистолет исчезли безвозвратно, а значит, Даниеля осудят.