Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы.

— Умоляю тебя, Фернан, перестань мотаться туда-сюда! Равинель остановился перед окном, отодвинул штору. Туман на улице сгущался. Он был желтого цвета вокруг фонарей на набережной и какого-то зеленоватого — вокруг газовых рожков, освещавших улицу. Иногда он образовывал клубы, похожие на густой дым, а иногда рассыпался водяной пылью, блестящими капельками моросящего дождя. Время от времени в разрывах тумана можно было разглядеть носовую часть грузовоза «Смолен» с освещенными иллюминаторами. Пока Равинель оставался неподвижен, можно было услышать отрывки музыки с игравшего на судне патефона. Каждый отрывок длился примерно три минуты. Затем следовала короткая пауза, во время которой, вероятно, переворачивали пластинку. И снова музыка…

— Опасно! — заметил Равинель. — А что, если кто-нибудь с корабля увидит, как Мирей войдет сюда!

— Да брось ты! — возразила Люсьена. — Она всегда так предусмотрительна… И потом, это же иностранцы! Ну что они смогут рассказать?

Равинель рукавом вытер стекло, запотевшее от его дыхания. Устремив взгляд поверх ограды палисадника, он видел с левой стороны прерывистую линию тусклых огоньков и какие-то причудливые созвездия красных и зеленых огней. Красные напоминали мерцающее пламя свечей, зажженных в глубине храма, а зеленые фосфоресцировали подобно светлячкам. Равинель без труда узнал изгиб набережной Фосс, семафор старого вокзала Бурс, сигнальный фонарь, подвешенный на цепях, которыми ночью перегораживали въезд на причал, и стояночные огни стоявших у причала судов «Канталь», «Кассар» и «Смолен». Справа начиналась набережная Эрнеста Рено. Свет газового рожка тускло отражался на рельсах и на мокрой булыжной мостовой. На борту «Смолена» патефон продолжал играть венские вальсы.

— Может быть, она возьмет такси, чтобы доехать хотя бы до угла улицы? — сказала вдруг Люсьена.

Равинель поправил штору и обернулся.

— Вряд ли, для этого она слишком экономна, — проворчал он.

Вновь воцарилась тишина, и Равинель опять принялся ходить взад и вперед по комнате. Одиннадцать шагов от окна до двери, одиннадцать — обратно. Люсьена делала себе маникюр, время от времени поднимая руку вверх, к свету, и медленно поворачивая ее, словно какую-то драгоценность. Сама она сидела в пальто, но настояла на том, чтобы он отстегнул воротничок и снял галстук, надел домашний халат и шлепанцы. «Ты же только что вернулся, усталый. И переоделся перед ужином, чтобы чувствовать себя уютно… Неужели ты не понимаешь?»

Он понимал. Он понимал все даже слишком хорошо, с какой-то безнадежной ясностью. Итак, Люсьена предусмотрела все. Он хотел было вынуть из буфета скатерть, но она опять одернула его своим хриплым повелительным голосом:

— Никаких скатертей. Ты только что пришел домой… Один… И решил поесть на скорую руку, прямо на клеенке.

Она сама собрала на стол: небрежно бросила кусок ветчины прямо в бумаге между бутылкой вина и графином, положила апельсин на коробку с сыром.

«Прекрасный натюрморт», — мелькнуло у него в голове. Сам он застыл на месте, неспособный двинуться. Ладони его вдруг стали мокрыми от пота.

— Чего-то не хватает, — сказала вдруг Люсьена. — Минутку! Итак, ты переодеваешься… собираешься перекусить… один… Приемника у тебя нет… Вот, я поняла! Ты решаешь еще раз посмотреть заказы, полученные днем. Логично?

— Но я тебя уверяю, что…

— Дай-ка мне твой портфель!

Она вывалила на угол стола кипу фирменных бланков с печатным текстом и изображением перекрещенных, как шпаги, спиннинга и подсака, над которыми красовалась надпись:

«Фирма Бланш и Лэюеде, Париж, бульвар Мажанта, 145».

Было уже двадцать минут десятого. Равинель мог бы пересказать с точностью до минуты все, что они делали начиная с восьми часов. Сначала они осмотрели ванную комнату и удостоверились, что все работает нормально и ничто не подведет их в решающий момент. Фернан хотел даже сразу наполнить ванну водой, но Люсьена воспротивилась этому.

— Пошевели мозгами. Она, несомненно, захочет все осмотреть, и сразу же возникнет вопрос: почему в ванне вода?

Они чуть не поссорились. У Люсьены было отвратительное настроение. Несмотря на все ее хладнокровие, чувствовалось, что она напряжена и взволнована.

— Бедный мой Фернан, можно подумать, что ты ее совсем не знаешь. А ведь вы женаты уже пять лет.

И действительно, он вовсе не уверен, что хорошо знает свою жену. Жена — она и есть жена. С ней обедаешь, с ней спишь. По воскресеньям водишь ее в кино. Откладываешь деньги на покупку дачи. Здравствуй, Фернан! Доброе утро, Мирей! У нее красивые губы и много маленьких веснушек вокруг носа. Но это замечаешь только тогда, когда целуешь ее. Когда он обнимал Мирей, он почти не чувствовал ее веса. Она худенькая, но крепкая, живая. В общем, милая, но вполне обычная маленькая женщина. Почему он женился на ней? А разве кто-нибудь знает, почему женится? Просто подходит время. Уже тридцать три года. Наступила усталость от номеров в гостиницах, закусочных и дешевых магазинов. В жизни коммивояжера нет ничего привлекательного. Четыре дня в разъездах. Радость ощущаешь только в субботу, когда возвращаешься в свой маленький домик в Ангьене, где тебя ждет Мирей, и видишь ее улыбку, входя на кухню, где она всегда что-нибудь шьет.

Все те же одиннадцать шагов от окна до двери. Иллюминаторы «Смолена» — три золотых диска — постепенно опускаются: наступает отлив. Медленно тащится товарный поезд из Шантене. Колеса скрежещут на контррельсе, а блестящие от дождя крыши вагонов медленно проплывают мимо семафора. Наконец мигнули красные огоньки последнего вагона. И снова стала слышна музыка патефона.

Без четверти девять они выпили по рюмке коньяка. Для храбрости. После этого Равинель переобулся и одел старый домашний халат, прожженный спереди искрами, падавшими из его трубки. Люсьена накрыла на стол. Разговор не клеился. В девять шестнадцать прошла мотодрезина из Рена. По потолку столовой забегали отсветы ее фонарей, и еще долго слышался перестук ее колес по рельсам.