Буало-Нарсежак - Буало-Нарсежак. Том 3. Та, которой не стало. Волчицы. Куклы.

Он включил первую скорость и медленно объехал площадь. За запотевшими окнами кафе виднелись китайские тени. Нос, большая трубка, разверстая ладонь, которая вдруг принималась расти, похожая на звездообразную трещину. И огни, повсюду огни… Равинель испытывал потребность смотреть на эти огни, наполнить светом телесную оболочку, которая внезапно стала для него чересчур велика. Он остановился перед пивной «Фосс», вошел в вертящуюся дверь вслед за какой-то высокой хохочущей блондинкой. И оказался в другом тумане, образованном дымом трубок и сигарет, тумане, что растекался слоями, скрывая лица, цепляясь за бутылки, которые официант разносил на подносе на вытянутой руке. Взгляды. Щелканье пальцев.

— Фирмэн! Где мой коньяк?

Монеты звякали на столах и на стойке, касса непрерывно клацала, регистрируя сыпавшиеся со всех сторон заказы.

— Три кофе! Три, слышишь?

Шары катались по бильярдному столу, негромко стукаясь друг о друга. Шум! Биение жизни. Равинель присел на край дивана, расслабился.

«Ну вот и все», — подумал он.

Он положил руки на столик возле квадратной пепельницы, на каждой грани которой коричневой краской было написано слово Byrrh. Действительно, солидно. Такую пепельницу даже потрогать приятно.

— Что угодно месье?

Официант обратился к нему с почтением, в котором сквозила сердечность. Равинеля вдруг потянуло на что-то необычное.

— Пунш, Фирмэн, — заказал он. — Большой пунш!

— Будет сделано, месье!

Равинель постепенно забывал ночь, дом и все, что там произошло. Ему было тепло. Он курил хорошую сигарету. Официант священнодействовал над его заказом. Сахар, ром… И вот уже пламя весело заиграло над пуншем.

Прекрасное пламя, которое, казалось, вовсе не касается поверхности пунша, а рождается прямо в воздухе. Пламя, поначалу голубое, вдруг стало оранжевым и рассыпалось дрожащими язычками. Оно радовало глаз. Равинель вдруг вспомнил картинку на календаре, которой он подолгу любовался в детстве: негритянка на коленях под купой экзотических деревьев неподалеку от золотого песчаного пляжа, омываемого лазурным морем… Пламя пунша было тех же чарующих тонов. И когда он глоток за глотком пил обжигающий напиток, ему чудилось, что он пьет расплавленное золото, лучи мирного солнца, изгоняющие его тревоги, опасения, угрызения совести. Он тоже имеет право жить широко, как ему хочется, ни перед кем не отчитываясь. Он почувствовал вдруг, что освободился от чего-то, что угнетало его на протяжении дол-гого-долгого времени. Впервые за все время он без страха взглянул на того, другого Равинеля, который отражался в зеркале. Тридцать восемь лет. Лицо достаточно пожилого человека, а ведь он по-настоящему и не начинал жить. Он все тот же мальчик, который любовался негритянкой на берегу лазурного моря. Ну ничего, все еще впереди!..

— Фирмэн, повторить! И дайте мне железнодорожное расписание!

— К вашим услугам, месье.

Равинель вынул из кармана почтовую открытку. Разумеется, идея послать открытку Мирей принадлежала Люсьене. «Приеду утром в субботу…» Он встряхнул авторучку. Официант уже опять был возле его столика.

— Скажите-ка, Фирмэн, какое сегодня число?

— Четвертое… месье.

— Четвертое? Да, действительно. Четвертое. Я ведь сегодня целый день ставил дату на счетах!.. У вас случайно нет почтовой марки?

Расписание было грязное, засаленное на углах. Однако Равинелю было не до подобных деталей. Он поискал и нашел: старая линия Париж — Лион — Марсель. Они, конечно, выедут из Парижа поездом. О пикапе не может быть и речи. Его очаровывали названия городов, которые он читал: Дижон, Лион, все города долины Роны… Экспресс номер 35 до Ривьеры, вагоны первого и второго классов, прибытие в Антиб в 7.45… Были еще скорые поезда, подобные этому, которые шли до Вентимильи, и другие, следовавшие прямо в Италию через Модан. Были поезда с вагоном-рестораном, со спальными вагонами… длинными спальными вагонами голубого цвета… В облаке сигаретного дыма ему чудилось мерное покачивание вагона, ночь, ясная звездная ночь, в которую он может смотреть прямо, не боясь ничего.

Пунш оставил во рту привкус карамели. Мысленно он уже перебирал детали будущего путешествия. Крутящаяся дверь отбрасывала на него сполохи света.

— Мы закрываемся, месье.

Равинель швыряет на стол деньги, отказывается от сдачи. Одним жестом он отстраняет от себя Фирмэна, отстраняет кассиршу, которая смотрит на него, отстраняет прошлое. Крутящаяся дверь вбирает его в себя и выбрасывает на тротуар. Он останавливается в нерешительности, прислоняется к стене. Мысли его путаются. В мозгах вертится одно слово — Типперери. Он даже не знает, что это означает — Типперери, но устало улыбается.

Прошло более полутора суток! Осталось подождать еще один день. Равинель уже начал считать часы. Он ожидал, что эта неопределенность будет ужасной. Нет, ничего подобного! Но в каком-то смысле это оказалось даже хуже. Унылое, бесконечное ожидание. Время потеряло точку отсчета. Какой-нибудь осужденный на пять лет, верно, испытывает в начале своего заключения нечто подобное. А если заключение пожизненное? Равинель отгоняет от себя эту мысль, которая вьется в его мозгу, как муха, привлеченная запахом гнили.

Он начал выпивать. Отнюдь не для того, чтобы привлечь к себе внимание. И не для того, чтобы просто напиться. Ему хотелось лишь хоть как-то изменить темп своей жизни. Между двумя рюмками коньяка вдруг замечаешь, что прошло гораздо больше времени, чем ты ожидал. И время это проходит совсем незаметно, пока ты перебираешь в уме всякие пустячные детали. Например, гостиницу, где ночевал накануне. Жесткая кровать. Отвратительный кофе. Люди, снующие туда-сюда. Гудящие поезда. Он предпочел бы уехать из Нанта и провести некоторое время в Редоне или в Ансени. Но он не может уехать. Потому что каждый день поднимается с одной и той же ясной до пронзительности мыслью. Прикидывает свои шансы на успех, которые представляются столь ничтожными, что пропадает всякая охота бороться. Потом вдруг часам к десяти уверенность в успехе возвращается. Это подобно свету, который рассеивает тьму сомнений, обращая их в новые надежды. Тогда он бодро толкает дверь «Кафе Франса», где всегда находит двоих-троих приятелей, сидящих там и попивающих кофе с коньяком.

— А, старина Фернан!

— Ну и видик у тебя!

Приходится подсесть к ним, улыбаться. Хорошо еще, что они довольствуются первым же пришедшим на ум объяснением. Врать так легко! Достаточно сказать, что у тебя болели зубы и ты наглотался таблеток.

— А вот у меня, — говорит Тамизье, — в прошлом году болел коренной зуб!.. Адская боль, еще немного — и я просто утопился бы.