Александр Ли - Вышибала

Мы едем по темным мокрым улицам, дворники работают вовсю. Я всматриваюсь в чередование глубокой темноты и светлых пятен фонарей за окнами роскошного авто и улыбаюсь. Я подсчитываю, сколько раз за последние дни могла бы умереть, но вместо этого еду в машине с мужчиной моей мечты. Мало того, он вернул мне подарок отца, который для меня больше, чем просто украшение.

Уже на месте мы некоторое время сидим, не в силах попрощаться. Лео не пытается распускать руки или поцеловать меня после первого свидания, хотя, наверное, и догадывается, что я позволила бы ему это сделать.

– Ну, беги. Отец, наверное, беспокоится.

– Ладно, до встречи. Спасибо еще раз.

– Я подожду, пока ты зайдешь.

Я поднимаюсь на три ступеньки и посылаю воздушный поцелуй от двери. Лео машет из окна, и машина трогается, разбрызгивая веером грязь и воду из многочисленных луж.

Я дергаю дверь – заперто. Неужели папа ушел без меня? Но свет горит! Стучу – ответа нет. Внутри моего живота начинает скручиваться скользкая змея нехорошего предчувствия. Я заглядываю в окно витрины. В конце зала дверь в подсобку открыта, из нее льется свет.

Я нащупываю в сумочке ключ от черного входа, бегу туда и отпираю. В нос ударяет смесь запахов пороха, ружейного масла и крови. Резкий свет бьет по глазам лишь в первое мгновение. В следующее я замечаю перевернутые ящики, сорванные стеллажи, разодранные коробки из-под патронов. Сами патроны валяются по всему полу, в лужах масла и крови. Оружие тут же, на полу.

Я не могу поднять взгляд, потому что боюсь того, что должна увидеть в следующее мгновение.

Слабый стон приводит меня в чувство. Папа! Он сидит, привязанный к стулу скотчем по рукам и ногам. Рот заклеен. Глаза на залитом кровью лице умоляюще смотрят на меня. Я подбегаю, освобождаю его от скотча, закрывавшего губы. Они разбиты. Отец сплевывает зуб, пытается отдышаться, кашляет, изо рта вылетает кровь. Я прижимаю его голову к себе, целую слипшиеся волосы.

– Сейчас, папа, потерпи – я тебя освобожу.

– Не возись. У меня нет сил говорить громко. Слушай сюда.

Я опускаюсь рядом на корточки. По лицу текут слезы бессилия и ярости. У меня нет сил смотреть на папу – избитого, окровавленного, в рубашке, разрезанной на груди, и покромсанных штанах. О том, что с ним делали эти нелюди, даже думать не хочется. Руки моего отца, умные и умелые, превратились в кровавое месиво. Похоже, сломаны ребра. На груди следы от ожогов. Мне хочется взять автомат и разнести вдребезги тех, кто так поступил с отцом.

– Папа, кто это был?!

– Полиция. Я старый дурак, дочка. Поехать к ним в фургоне нашего магазина – это все равно что визитки свои разбросать вокруг. – Отец тяжело хрипит, дыхание со свистом вырывается из разбитой груди.

Он обреченно мотает головой и говорит:

– Я так тебя подставил!

– Папа, ты не…

– Нет, не перебивай. Они думают, что я залез взять кассу, но напоролся на сигнализацию. О записях не спрашивали. Я ничего о них не сказал. – Дыхание раненого отца прерывается, я вижу, что каждое слово дается ему с невероятным трудом.

На его губах появляется кровавая пена.

Он умоляюще смотрит на меня и почти хрипит:

– Береги записи, Пенни. Они сейчас – твоя жизнь. Там снят весь кошмар «Амфитеатра» с первой до последней минуты. Спрячь их так, чтобы об этом месте знала ты одна. Передашь сенатору Керри, и всей этой мрази придет конец. Если записи попадут к ним в руки – ты погибнешь. Извини, дочка. Я плохой папа, не смог… – Отец еще шевелит губами, но из них не вырывается ни звука.

Он был лучшим в мире отцом, и не его вина в том, что мир оказался настолько подлым и грязным, что сильный красивый человек в последние минуты жизни чувствует себя лузером. Для таких, как мы, здесь отведена одна роль – собачьих консервов.

Глаза отца закрываются, голова бессильно опускается на грудь. Я рыдаю над телом самого дорогого мне человека, не вытирая слез, и вскоре мир расплывается в одно яркое пятно. Я закрываю глаза и остаюсь наедине со своим горем.

Внезапно тишину разрезает надсадный ор полицейских сирен. Надо уходить. Прощай, папа. Я буду жить – ради тебя!

Колючий холодный ветер пробирает меня до костей. Такое впечатление, что с каждым днем погода в Бейсин-сити становится все невыносимее. Я забегаю в теплое фойе «Амфитеатра», поднимаюсь по широкой парадной лестнице на второй этаж, сворачиваю в крыло администрации.

Мне нужен Оскар. В его кабинете я была всего раз, когда тот проводил для меня своеобразную экскурсию по всему синема-центру. В длинном коридоре царит полумрак. Небольшие бра дают ровно столько света, чтобы не споткнуться и не расшибить лоб о стену. Мягкая ковровая дорожка делает мои шаги абсолютно бесшумными. Подхожу к нужной двери, к которой прибита позолоченная табличка с лаконичной надписью «Оскар Голдис», поправляю прическу и негромко стучу.

– Войдите, – слышится в ответ.

Кабинет Оскара – просторная комната с минимумом мебели: рабочий стол, пара кресел, шкаф с документами и сейф.

Он стоит у окна с сигарой, спиной ко мне, и заявляет:

– Положи бумаги на стол – завтра просмотрю. На сегодня я уже закончил.

Видимо, босс думает, что пришла секретарша или кто-то из подчиненных. Не услышав ответа, Оскар разворачивается. На его лице появляются легкое удивление и улыбка.

– Пенелопа, рад тебя видеть. Прими мои соболезнования по поводу смерти отца – читал сегодня в газетах. Ужасная история!

– Спасибо.

– Каким ветром тебя занесло в мою берлогу? Если насчет похорон – я все устрою, оплачу расходы и организую прощание в церкви, не беспокойся.

При упоминании об отце я едва сдерживаюсь, чтобы не расплакаться в сотый раз. Оскар подходит и сочувственно обнимает меня за плечи. Потом он берет со стола графин и наливает в стакан немного виски. Я пью, обжигая горло, и сообщаю начальнику, что увольняюсь. Тот внимательно смотрит на меня, словно прикидывая, всерьез я это или шучу.

– Погоди, ты прямо сейчас уходишь?

– Да. После смерти папы я сама не своя. Мне нужно некоторое время, чтобы прийти в себя. Я не могу ничего делать – руки опускаются. Сейчас из меня никудышный работник.

– Если так, то, конечно, ты права. Пару недель побудь одна. Знай, что можешь всегда положиться на мою помощь. Ведь Норман – мой старый армейский приятель, мы с ним столько пережили!..

Странно, у меня такое ощущение, что злоупотребляю своим горем. Кто я такая Оскару, чтобы тот за меня так беспокоился? Ну, подумаешь, старый приятель отца. Но ведь они не общались друг с другом, сколько себя помню. Только когда нас действительно сильно прижало безденежье, отец нашел в записной книжке его номер.

Тем временем Оскар отсчитывает деньги, протягивает мне и заявляет: