Алексей Макеев - Утоли мою месть, пуля

– Разрешите…

Не глядя на Илью, соглядатай посторонился, продолжая сканировать взглядом переполненный зал.

«А ты что думал – я тебя с табличкой «Меркушев – извращенец» в руке ждать буду? Беги, милок, докладывай, что вы снова облажались!» Старательно сдерживая улыбку, Илья обогнул шестерку, толкнул дверь и, дабы окончательно убедиться, что остался неузнанным, обернулся на ходу. Шестерка даже не шелохнулся, наплевал на входящих-выходящих, полностью сосредоточился на жующем контингенте зала. Илью такой расклад вполне устроил, он шагнул вперед и обнаружил, что пол куда-то подевался. О том, что на входе в забегаловку по чьему-то недомыслию соорудили коварную ступеньку, отлично приспособленную, чтобы отправлять сытых посетителей в полет, вспомнил уже перед второй дверью, когда приземлился перед ней на одно колено.

– Зараза! – пробурчал Илья себе под нос, обернулся на охранника в дверях, прикидывая, не привлек ли он своим пируэтом ненужного внимания. Нет, дядю в дверях неустойчивые посетители не интересовали, Илья видел только «шестеркин» затылок и обтянутые серой курткой лопатки. Вот и славненько, люди Меркушева видеть спиной еще не научились, надо сматываться…

– Вам больно?

Илья повернул голову на голос. Тонкий, требовательный, чуть капризный, голос ребенка лет шести, не старше, – и не смог произнести ни слова. Перед ним стояла дочь. Лизка, Лизавета – серьезная, сосредоточенная белокурая барышня с куклой в руках. Эта кукла поначалу и сбила его с толку, моментально вспомнил, как, выполняя просьбу, изложенную в письме дочери к Дедушке Морозу, рыскал по магазинам перед прошлым Новым годом в поисках этой синеглазой бестии с презрительно-невинным выражением на пластиковой мордашке. А Мишка в тот же год снегокат заказал и через месяц с небольшим на скорости благополучно грохнул его о березу. Ну да, в феврале, в том проклятом феврале, когда их жизнь разлетелась в куски.

И замелькали, как детали пазлов, складываясь в поганую, со всеми цветами и оттенками мерзости, крови и денег картинку. Подброшенный гайцами героин в багажнике его машины, разбитая витрина магазина и мятый «Матиз» жены, а ее саму, в хлам пьяную, еще не выпустившую из рук бутылку коньяка, по-хозяйски обнимает лицо нетолерантной национальности по имени Ахмат. Тетки из опеки, уводившие детей от отца-наркоторговца и матери-алкоголички, свое бессилие и невозможность противопоставить чиновницам хоть что-то, кроме хорошо поставленного удара, – а нельзя, ибо сам на волоске держится, сиди под подпиской о невыезде за распространение наркотиков и не чирикай. У Лизки точно такое же выражение лица тогда было, не напуганное – растерянное, дочь так толком и не поняла, что происходит, зато Мишка все просек и сразу понял, куда его «добрые тети» сейчас увезут, а сам только-только забывать начал свое детдомовское прошлое. «Не бросай ее», – помнит он, о чем мальчишку тогда отец просил, пусть не родной – приемный? И не узнать никак, и спросить не у кого. И Ольга… «Я не знаю, честное слово. Я ее родителям звонил, ее мать меня послала куда подальше – и весь разговор», – словно сам отец сейчас произнес эти слова, со своей чуть наставительной интонацией, с готовностью пресечь любую попытку возразить или опровергнуть их. А что тут возражать – «не знаю», и слава богу, что он не знает, не видел, как выглядит полная ванна воды, смешанной с кровью, как выглядит родной, близкий человек, дважды за час с небольшим попытавшийся свести счеты с жизнью и не остановившийся после первой неудачной попытки. «В состоянии аффекта» – вот как это по-медицински звучит. Да не аффект это был, Ольга все продумала и для себя решила, даже способ верный выбрала – ножом вдоль по венам, только одного не учла – дверь в ванную хлипкой оказалась. «Кровопотеря тридцать процентов и повреждено сухожилие на левой руке, понадобится повторная операция», – бросил тогда сквозь зубы невыспавшийся врач в приемном отделении и предложил Илье пойти на все четыре стороны. Он и пошел, а что ему оставалось – дети в приюте, жена в реанимации, отцовский дом волки обложили, да и квартиру «наркокурьера» стороной не обошли. Да так там и подохли, как и положено падальщикам, бог помог, рука не дрогнула. И потом благодатью своей не оставил, на следователя продажного вывел, за школьную любовь, Наталью Гришину, после того как ее тело на рельсах нашли, помог поквитаться, и на выродка, так детей любившего, что их по кускам собирали и неопознанными, как собак, хоронили, указал. А заодно и тварь, их жизнь сломавшую, да вот дальше на небесах сбойнуло что-то, два последних месяца впустую. Ничего, теперь он сам разберется, без участия высших сил.

– Вам больно? – повторила девочка уже без страха, смотрела на Илью, как на раненого или больного пса. И жалко, и подойти страшно – кто знает, что у него на уме, вдруг цапнет?

– Пойдем, – раздался недовольный женский голос, оплывшая, с равнодушной физиономией тетка бросила в пакет мокрый зонт, взяла девочку за руку и потащила ее в харчевню. Девчонка топала за матерью и оглядывалась, Илья улыбнулся ей, поднялся на ноги, помотал головой.

– Нет, все в порядке, – произнес он вполголоса, но девочка то ли расслышала его, то ли догадалась по движению губ. Подхватила под мышку свою норовившую выпасть роскошную куклу, кивнула важно и потопала следом за матерью.

На него давно перестали обращать внимание, Илья спокойно вышел на улицу и уже через огромное стекло стены увидел, что обе «шестерки» взяли в оборот администратора ресторана и куда-то ведут его, поддерживая под локотки с двух сторон. Ухмыльнулся себе под нос, потер все еще нывшее колено и побежал к метро, ежась под холодными каплями апрельского дождя. После дивных солнечных дней природа, словно обидевшись на что-то, резко сдала назад, и по утрам несколько раз шел снег, днем переходящий в дождь. Он не прекратился и через полчаса, когда Илья вышел на своей станции и направился к дому. По дороге сделал хороший крюк в сторону, обошел забор детского сада и оказался перед старой одноподъездной девятиэтажкой. Единственная дверь настежь, на стене останки не прижившегося здесь домофона, из сумрака попахивает сыростью и кошками. И груда шприцев под лоджией первого этажа, окна задернуты плотной темной тканью, из-за них доносится музыка. Илья постоял, прислушался, осмотрелся и шагнул в темноту подъезда. Одна ступенька вверх, две, три – и вокруг едва разбавленная мутным светом из-за стекла на площадке выше тьма. Он прошел вдоль стены, касаясь ее кончиками пальцев, потом глаза привыкли к темноте, и он отлично видел ряд старых почтовых ящиков и груду рекламной макулатуры на полу под ними. Нашел в кармане маленький ключ, выждал еще немного и открыл предпоследний в нижнем ряду ящик с пустым квадратом вместо номера квартиры, запустил руку внутрь. Пальцы коснулись холодной рукояти «ТТ», спрятанного за кипой рекламных листовок и газет, пакет из плотного черного пластика тоже никуда не делся. Оружие, как и компромат, в съемной квартире Илья держать не решился: чужое жилье – оно и есть чужое, да и мало ли как жизнь повернется. Вот и пришлось собранный Тарасовым компромат на хранение банку доверить, арендовав ячейку, а оружие и часть денег в нычку прибрать. Суммы внутри хватит, чтобы спокойно покинуть страну, но это на самый на черный день, на случай конца света, Армагеддона или Третьей мировой. И место для «сейфа» удобное, до съемного жилья рукой подать, а порядок в этом подъезде и не ночевал: на первом этаже наркоманы, дальше одинокие, наполовину выжившие из ума старики, еще выше, под крышей – таджико-узбекский интернационал. И свинарник внизу такой, что душа радуется, на него глядя, ибо ни один здравомыслящий человек к этакой грязной груде и близко не подойдет, а уж тем более в ничейный ящик не сунется. О братьях меньших можно вовсе не волноваться, они и читать-то не умеют, если только на растопку бумажки утащат…