Виктория Платова - Ритуал последней брачной ночи

Я приставила руку к голове и улыбнулась.

— Есть!

— Тогда пошла к чертовой матери, дура набитая!..

…Когда я вломилась в квартиру Сергуни, мой специальный корреспондент уже спал: прямо в одежде, свернувшись калачиком и спрятав руки под мышками. Та часть лица, которую я могла разглядеть, была исполнена немой укоризны. Я тихонько согнала Идисюда, пристроившего свой хвост на Сергуниной макушке, прикрыла самого Сергуню пледом и на цыпочках вышла на кухню.

На кухне, прямо посередине стола, стояла записка, подпертая бутылкой из-под текилы: «ЖДАЛ ДО 01 ч. 33 мин. СУКА!»

Вытащив из сумки футляр с ножом и бумажку с именами подозреваемых, я вычеркнула из списка Полину Чарскую, поставила два вопросительных знака против Аурэла Чорбу, три — против Тео Лермитга и один — против Гюнтера Кноблоха. Еще в «Бронепоезде», когда снова всплыло онемеченное название швейцарского кантона «Шафхаузен», я вспомнила, что коммерческие интересы Кноблоха распространялись не только на Германию и Россию, но и на Швейцарию.

Нужно обязательно узнать, пересекались ли дорожки Олева Киви и Гюнтера Кноблоха, и если да, то… То что тогда?

Тогда количество людей, знавших виолончелиста и живших с ним в одной гостинице, снова возрастет. И будет ли это случайностью? Покончив со списком, я предалась еще одной своей ночной забаве — рассматриванию фотографий, которые получила от Рейно. И не столько фотографий, сколько фотографии: той самой, на которой был запечатлен Филипп Кодрин. Я изучила эту чертову фотографию вдоль и поперек, я точно знала количество персонажей на ней, я пронумеровала эти персонажи и смогла бы описать их с закрытыми глазами.

1. Филипп Кодрин с набриолиненным пробором (верхний левый угол снимка).

2. Декольтированная бабенка рядом с Филиппом, которую я приняла за его жену (верхний левый угол снимка).

3. Злодей-вегетарианец, он же — объект охоты (центр снимка).

4. Коротышка в «бабочке», беседующий со злодеем-вегетарианцем (правый центр снимка).

5. Хмырь с рок-хвостом, снятый со спины (левый центр снимка).

6. Срезанная часть женского плеча (правый край снимка).

7. Срезанная часть женской головы (правый нижний угол снимка).

Рано или поздно Филипп Кодрин развяжет язык, и я узнаю, почему он так испугался героя фоторепортажа. Рано или поздно…

Засунув Злодея между бумажками, я успокоилась. Но ненадолго: нож, спрятанный в футляре, по-прежнему манил меня. Я даже почувствовала странное ноющее тепло в пальцах, которые еще помнили тяжесть рукоятки. И — последствия этой тяжести.

Нет. Я не открою футляр. По крайней мере, сейчас.

Перед тем как бросить футляр обратно в сумку, я провела ревизию лежащих в ней вещичек и извлекла кусок газеты. Я даже не сразу сообразила, откуда у меня этот дурацкий, абсолютно бессмысленный кусок, и только потом вспомнила: шофер Гена.

Шофер Гена, везший меня на Крестовский и с Крестовского и наспех записавший свой телефон на клочке газеты. Этот телефон был нужен мне, как лысому расческа, и я, напрочь проигнорировав его, машинально начала (изучать ошметки платных объявлений.

«куплю шлем водолазный, советскую каску об ца 1936 г. с гребешком на макушке и звезд на лбу. тел…»

«куплю шар стеклянный с фигурк жидкостью и искусственным сн внутри. Игорь, Лариса, тел….»

«куплю меч японский, сабл кинжалы „SS“, „PZM“, эксперт, тел…»

«куплю статуэтки жинского, Жуко

Дорого.т..»

«куплю знатное т..»

На этом кусок обрывался. Читать больше было нечего, а «Дамский вечерок» разъяренная Монтесума порвала на моей несчастной стриженой голове. Я уже готова была смять бумажку, когда меня неожиданно посетила мысль о японском мече, кинжалах, эксперте и непонятной «сабл», означающей, должно быть, «саблю». Эксперт, почему бы и нет? Раз я не могу показать нож Филиппу Кодрину, то пусть его хотя бы посмотрит разбирающийся человек.

Это была совсем неплохая идея. Идея, которая сама упала мне в руки. Я перенесла ее на завтра и спрятала обрывок газеты в задний карман джинсов. А потом перевернула Сергунину записку, быстро написала на обратной стороне: «ВЕРНУЛАСЬ В 02 ч. 07 мин. ТВОЯ СУКА», — и снова водрузила ее на столе.

Все. Можно отправляться спать…

К Монтесуме я, конечно же, опоздала и приехала в «Бронепоезд» к одиннадцати.

Но никаких санкций, к моему удивлению, не последовало. Монтесума, с кем-то говорившая по телефону, кивнула на диван, на котором уже лежало дивное, роскошное, умопомрачительное платье (о, где ты, мой любимый платяной шкаф, набитый подобными вещичками под завязку; где ты, моя родная ванная с пеной, гелем, шампунем-кондиционером и ополаскивателем? Где ты, моя неповторимая квартирка на улице Верности?!. Где вы, мои Ленусик, Светик и Наденька?!. Неужели остаток жизни я буду вынуждена скитаться в джинсах и футболке, под присмотром Сергуниных кухонных тараканов?)…

Пока я лицезрела вполне благополучную тряпку, так напомнившую мне мою — вполне благополучную — прошлую жизнь, Монтесума наконец-то закончила тренировку командного бизнес-голоса, положила трубку на рычаг и повернулась ко мне:

— Переодевайся.

— А что, в этой прозодежде я тебя не устраиваю? — для вида поломалась я: уж слишком хорошо было платье, с мольбой протягивающее ко мне узкие совершенные рукава.

— В этой прозодежде ты можешь устроить только редакцию газеты «На дне». А мы едем к солидному человеку с солидной просьбой.

— Ты выяснила, кто он такой, этот ювелир?

— Кое-что есть. Питер-то город небольшой… И один из дружков Акопа сплавлял ему кое-какие цацки, как оказалось.

— Из ризницы католикоса всех армян?

— Что-то в этом роде. Слава богу, его посадили.

— Католикоса? — несказанно удивилась я.

— Дружка Акопа. Но мы вполне можем прикрыться его именем… Переодевайся, у нас не так много времени. К тому же он уже ждет. Я буду в зале…

Оставшись одна, я быстро переоделась и решила испытать платье в действии. Для этого пришлось присесть на диван и принять несколько отработанных до автоматизма поз: нога заброшена за ногу — руки поддерживают колено; ноги сплетены в косичку — руки свободно лежат на спинке дивана; нога заброшена за ногу — мизинец поглаживает губы… Я с легким недоумением поняла, что мое тело, которое никогда не подводило меня раньше, отказывается слушаться. Оно протестует, оно требует защиты своих прав и больше не намерено мириться с унижающей его достоинство профессией.

— Бунт? — спросила я саму себя и с тоской посмотрела на джинсы и футболку, в которых приперлась к Монтесуме.

«Бунт», — подтвердили мои колени, прижавшиеся друг к другу, как дети-сироты в грозу.

«Бунт», — подтвердили мои пальцы, прилепившиеся друг к другу, как архиерей к архимандриту.