Виктория Платова - Ритуал последней брачной ночи

«Бунт», — подтвердили мои губы, если что и готовые отныне целовать, так только икону Казанской божьей матери.

Приехали. Не хватает только четок, монашеского клобука и вериг на ноги. И марш в келью — искупать грехи.

Я поднялась с дивана, одернула платье, как какая-нибудь заведующая районным библиотечным коллектором, — и подошла к телефону. Монтесума не обидится, если я воспользуюсь ее аппаратом, чтобы позвонить эксперту по японским мечам, кинжалам «PZM», «сабл» и прочим холодно-оружейным радостям.

Трубку снял мужчина.

— Слушаю вас, — пророкотал он. С таким голосом, отдаленно напоминающим иерихонскую трубу, можно ходить по электричкам и нести в массы блатной фольклор.

— Вы покупаете японские мечи? — пискнула я.

— Да.

— И проводите экспертизу?

— Вы хотите продать меч?

— Не совсем. Я бы хотела проконсультироваться… Через минуту мы уже договорились о встрече. Я должна была подъехать в магазин «Легион», где, очевидно и работал эксперт по японским мечам, представившийся мне как Дементий. Название магазина не слишком понравилось мне, так же как и устрашающий голос Дементия. И вообще — что за блажь назначать встречи в магазинах?..

Перед тем как мы загрузились в машину, Монтесума критически осмотрела меня и вынесла приговор:

— Не монтируется.

— Что — «не монтируется»?

— Да платье с твоей кислой рожей. Не думала, что ты так изменишься за какие-нибудь несколько дней.

Посмотрела бы я на тебя, Монти, если в твоей «Сукхавати — спальня в индийском стиле», на соседних койках лежали бы два трупа… Но ничего подобного вслух я не высказала. Я была благодарна Монтесуме уже за то, что она, преуспевающая деловая женщина, добровольно пришпилила себя к статье Уголовного кодекса — как сообщница убийцы.

…Подпольный ювелир, как и полагается подпольному ювелиру, жил в недавно отстроенном фешенебельном домишке на набережной Робеспьера. Этот сверкающий стеклопакетами приют для богатеньких Буратин находился прямо напротив Крестов — только реку переплыть. Мы с Монтесумой припарковали «БМВ» на набережной и несколько минут задумчиво созерцали всю круговую панораму — от знаменитой питерской тюрьмы до искомого приюта.

— Н-да, — философски изрекла Монтесума. — На этом берегу рай земной, а на том — юдоль скорби. Сечешь причинно-следственную связь?

— От тюрьмы и от сумы не зарекайся, — сморозила я первую пришедшую в голову глупость. — Вот-вот. Я бы еще и мост построила, чтобы в объезд «воронки» не гонять.

— Кровожадная ты женщина, Монти. Только не забывай, что пока что первый кандидат в Кресты — это я.

Мое замечание несколько охладило обличительный пыл Монтесумы, и мы направились к дому, где под сенью скромной, очевидно, недавно появившейся вывески «АНТИКВАРНАЯ ЛАВКА» и обитался наш ювелир.

Стоило нам войти в магазинчик, как Монтесума тотчас же начала прицениваться к двум старинным канделябрам (я предположила, что канделябры нужны ей исключительно для того, чтобы в минуты душевного подъема швырять их в головы стриптизерам).

— Монти, — я дернула Монтесуму за рукав. — Мы здесь совсем не для этого… Разве ты забыла?

Но Монтесума никогда и ничего не забывала. Выбив чек на канделябры, она попросила проводить нас к хозяину заведения («господин Шамне предупрежден о нашем визите»). Просьба была с почтением выполнена, и спустя минуту мы оказались в небольшом, но добротном кабинете, украшенном кожаной мебелью и большими напольными часами. Макушку часов венчала скульптура какого-то толстомясого мужика, опутанного змеиными головами. Мужик хватался за головы в тщетной надежде освободиться. Я отнеслась к несчастному с сочувствием, поскольку он чем-то напомнил мне меня саму.

— Симпатичный мужичок, — шепнула я Монтесуме.

— У тебя одно на уме, — она укоризненно посмотрела на меня. — Нимфоманка. Тоже, нашла мужичка. Это же Геракл. Геракл и лернейская гидра.

— И кто кого? — спросила я.

— У гидры нет никаких шансов. — В голосе Монтесумы послышалась затаенная грусть по поводу несправедливости мира, где мужское начало всегда одерживает победу над женским.

Такой расклад меня устраивал, но порадоваться победе Геракла я не успела: в кабинет вполз гладко выбритый хлыщ лет тридцати пяти в гимназических очочках и с гимназическим же хохолком на темени.

— Господин Шамне? — светски спросила Монтесума.

— Илларион Илларионович, — подтвердил господин Шамне и с почтительным ожиданием воззрился на Монтесуму.

— Я звонила вам. Каринэ от Грачика.

Илларион Илларионович сделал приглашающий жест и мы с Монти устроились в креслах напротив его стола.

— Слушаю вас.

Монтесума достала из сумочки небольшую шкатулку, раскрыла ее и протянула хозяину «АНТИКВАРНОЙ ЛАВКИ».

— Мне бы хотелось, чтобы вы оценили этот камень.

— Вы хотите его продать? — Шамне достал из ящика стола нехитрый ювелирно-экспертный скарб.

— Нет, я просто хочу его оценить. Это подарок одного моего друга.

Сняв очочки, Илларион Илларионович воткнул в глаз лупу и принялся изучать камень. А Монтесума вернулась к домашним заготовкам.

— Подарок друга, — продолжила она с трагическим надрывом в голосе. — Покойного. Ужасная история. И совсем недавняя. Его убили несколько дней назад.

— Сочувствую, — пробубнил Шамне, включив настольную электрическую лампу.

Некоторое время мы почтительно наблюдали за Шамне, исследующим камень с той же тщательностью, с какой врач исследует больного. Закончив диагностику, Илларион Илларионович с одобрением взглянул на Монте-суму.

— Что ж, вполне приличный александрит, моя дорогая. Реверс достаточно высок, правда, минеральных включений многовато… Но в общем состояние хорошее.

— Реверс?

— Реверс — способность камня менять цвет. Я бы оценил его в две семьсот — две девятьсот за карат. Здесь два карата, так что считайте сами.

— Значит, две девятьсот за карат? — Монтесума подняла коварную армянскую бровь.

— Американских долларов, разумеется. Итого около шести тысяч. Ваш покойный друг был щедрым человеком.

— Да. Олев умел делать широкие жесты. Я и предположить не могла, что Илларион Илларионович Шамне окажется таким слабонервным. Это совсем не вязалось с традиционным образом барыги-подпольщика. Но тем не менее Шамне уронил свою лупу и тотчас же юркнул под стол в ее поисках.

— Может быть, вы слышали, — не унималась Монтесума. — Олев Киви… Известный виолончелист…

— Я не слежу за музыкальной жизнью, — полузадушенным голосом отозвался из-под стола ювелир. — У меня совершенно другие интересы.

Монтесума подпихнула меня локтем: попался, сукин сын!

Когда Илларион Илларионович наконец-то выполз на поверхность, на него было жалко смотреть: теперь уже топорщился не только хохолок на темени — все остальные пепельно-серые собратья хохолка встали дыбом.