Евгений Сухов - Капкан для медвежатника

Два ее друга из числа свитских генералов вдруг сделались до того занятыми, что отказались ее принять, а добрейшая и влиятельнейшая в Москве княгиня Голицина, прежде всегда радушно встречавшая ее, вдруг перестала здороваться и стала избегать встреч с ней. Словом, все от нее отвернулись, что было следствием судебного процесса, о котором пронюхали репортеры и, естественно, напечатали все газеты.

«Но меня же оправдали!» – хотелось иногда крикнуть прямо в лицо этим ханжам и лицемерам, что, конечно, ничего бы не дало и уж точно не изменило бы ее положения.

А главное – молчал Герберт.

Он, конечно, был в курсе событий касательно ее и осторожничал, но если бы имел сам какие-нибудь результаты, то, наверное, как-нибудь изловчился бы и дал об этом знать. Похоже, он до сих пор не получил денег, чтобы заплатить ей за документы.

Что же делать?

По прошествии двух недель она через мальчишку-посыльного условилась встретиться с Сорокиным. Он пришел к ней в дом под видом магазинного приказчика, разносящего купленный товар по покупателям. Одетый в подпоясанную шелковую рубаху, полосатые штаны и смазные сапоги гармошкой, он и правда походил на приказчика из модного галантерейного магазина. Пришел он со шляпной коробкой в руке, в которой была настоящая пляжная соломенная шляпка.

Поговорили они ровно пять минут.

–  Мне надо встретиться с Гербертом, – опустив все лишнее, в том числе и «здравствуйте», сказала Кити. – Срочно и безотлагательно.

–  Это невозможно, – ответил «приказчик», передавая ей шляпную коробку.

–  Почему? – воскликнула Вронская, хотя сама прекрасно знала, какой последует ответ.

–  Потому что вы на подозрении и за вами следят денно и нощно. Ваша встреча с Гербертом может привести к нежелательным последствиям для самого Герберта, – ответил Сорокин.

–  Но я больше не могу держать у себя документы, – почти взорвалась Екатерина. – Этим я подвергаю себя смертельной опасности.

–  Ничем не могу вам помочь, – холодно ответил ей Сорокин и откланялся: – Простите, сударыня, но мне пора...

И правда, документы хоть и находились на отдалении от нее, но, казалось, жгли. Жгли опасностью и нереализованной возможностью сбыть их.

Пришла мысль не дожидаться запрошенного миллиона и отдать документы за первоначальную цену. При полученном авансе в двести тысяч еще четыреста тысяч рублей серебром были деньгами все же весьма неплохими.

«Получу деньги и уеду в свое имение», – решила Кити и снова вызвала к себе Сорокина. Тот пришел уже в облике странствующего монаха, ходящего по богатым дворам и продающего разные щепы «от гроба господня», гвозди, которые, якобы, согнулись, когда ими прибивали к кресту Иисуса, и куски «плащаницы Христа». Всучив Вронской крашеную щепку, «монах» откинул наглавник и уставился хитрыми глазками на женщину. Он чувствовал, что она загнана в тупик и на сей раз будет послушной и покладистой.

–  Мне надо встретиться с Гербертом, – начала Екатерина Васильевна старую песню.

–  Это невозможно, сударыня, – со вздохом ответил «монах».

–  Тогда передайте ему, что я... Я согласна отдать документы за прежнюю цену.

Сорокин вскинул на нее глаза.

–  Передадите? – спросила Кити.

–  Передам, – ответил фальшивый монах и тут же спросил: – А как же моя доля?

–  Ваша доля останется неизменной, – ответила Вронская с раздражением.

Вообще, раздражение не покидало ее даже тогда, когда к нему не было никаких причин. Раздражало все: шелковый пеньюар, пола которого прилипала к ноге, солнце, отсутствие солнца, дождь, прислуга, шум или тишина за окном.

А Герберт медлил. Он тоже ощущал на себе пристальное внимание не только филеров Аристова, но и контрразведки. Следили за ним и люди из «охранки». Можно было подумать, что все службы словно сговорились не спускать глаз с него – а, возможно, так оно и было, – и в данном положении заниматься передачей денег и получением секретных документов было равносильно организации собственного провала. А подставляться Герберт не хотел...

Не медлил только Миша Залетный. Его люди тоже не спускали глаз с Кити Вронской и докладывали ему совсем не радующие его вести. Дескать, эта дамочка напрочь обложена легавыми. Причем так плотно, что не подступишься, и что-де даже просто подойти к ней и заговорить чревато немедленным арестованием и препровождением в околоток, из которого можно и не выбраться.

Залетный рвал и метал, но поделать ничего не мог. Попытка выкрасть дамочку ночью путем проникновения в ее квартиру, дабы потом, привезя в укромное местечко, выпытать все про документы и деньги, привела лишь к тому, что двое из посланных на это дело людей были застрелены прятавшимися в засаде полицейскими, а третий, раненный в живот, едва приплелся на хату, где и отдал концы. Правда, он успел рассказать о случившемся Мише, но лучше тому от этого не стало. Наоборот, стало ясно, что Вронскую пасут не менее, чем национальное достояние, и просто так ее не взять.

Аристов же и Заварзин выжидали.

Между Григорием Васильевичем и Пал Палычем, с одной стороны, и Екатериной Васильевной Вронской, с другой, была настоящая борьба нервов и терпения: у кого нервы окажутся крепче, а терпения больше – тот и победит. Терпения обоим начальникам отделений Департамента полиции было не занимать, к тому же опыт подсказывал, что ждать осталось совсем недолго. Вронская на крючке, и любой ее промах, пусть даже крошечный, приведет к плачевным для нее результатам. И промах этот – они оба это чувствовали – вот-вот должен был произойти...

«...Это внутреннее море обширнейшего Индийского океана, сударь. И лежит оно в тектонической впадине глубиной около трех верст. Это самое соленое море в мире! В него не впадает ни одна река, и очень велики испарения. Вот оно и соленое поэтому...» – вспомнился Савелию рассказ полоумного приставучего географа о Красном море. Правда, тогда Родионов был в цепях, и его везли на северо-восток отбывать каторжный срок на Сахалине, а теперь везут на северо-запад, дабы вернуть в родные палестины, зовущиеся Москвой. Но до Белокаменной еще ох как далеконько!

Красное море беспокоило ветрами с аравийских пустынь. Качка была беспрестанной. Лизу, осунувшуюся лицом, все время тошнило, и у ее постели постоянно стоял дежурный тазик, содержимое которого Родионов время от времени выливал за борт.

–  Что, худо тебе? – подсаживался к ней Савелий Николаевич, не зная, как ей помочь, а потому страдая от бессилия. – Ничего, потерпи. Скоро все кончится.

Лиза кивала головой и жалостливо смотрела на Савелия, у которого от этого взгляда переворачивалось внутри...

Наконец, после двух недель беспрестанных ветров и качки, бриг «Солдадо» вошел в Суэцкий залив. Ветры и качка прекратились, Елизавета воспрянула духом и стала выходить на палубу. Повеселел и Савелий: наблюдать, как мучается Лиза, и быть бессильным ей помочь, оказалось во сто крат труднее, нежели маяться самому.