Михаил Климман - Вечерний день

Где у него сидюки, как ты думаешь? - спросил один.

В секретере, на второй полке справа, - уверенно ответил другой.

Может, сначала дедом займемся? - вмешался третий.

Владимир Павлович, которому изначально не понравилось, что кто-то так по-хозяйски ведет себя в его квартире, хотя он еще жив и в значительной степени здоров, хотел крикнуть что-нибудь. Но при последних словах внутренне сжался, а кричать ему расхотелось.

«Убьют? Сейчас? - лихорадочно металось в голове. - Только бы сразу, только бы не мучили, - и совсем уже пустое, - а у меня столько выходных не использовано.»

Он инстинктивно начал отодвигаться от края кровати к стене, когда кто-то грубо сорвал с него одеяло:

А дедушка-то не спит.

Его резко схватили за ноги и начали стаскивать с постели. Причем сила, с которой его волокли, была такова, что он не успел даже схватиться за что-нибудь, а только спружинил руками, чтобы не удариться затылком об пол. И ударился-то только плечом, но все равно боль пронзила так, как будто иглой проткнули.

Ты, дедушка, - сказал голос, и Платонов вдруг почувствовал что-то холодное, мокрое и тяжелое на своем животе, - плохо понимаешь, когда с тобой по-хорошему разговаривают. Ты же в прошлый раз сказал, что не куришь, и мы тебе, как дураки, поверили. Нехорошо.

Холодное и мокрое оказалось еще и очень твердым и впилось Владимиру Павловичу в печень. Он закричал, но кто-то умелый, стоявший возле головы, сунул ему в рот какую- то тряпку, а руки, дернувшиеся к больному месту, были мгновенно перехвачены и прижаты к полу.

Для недоумков вроде тебя повторяю еще раз, - сказал тот же голос.

Нога в ботинке, а это была именно нога в ботинке, оставила несчастную печень в покое. Платонов вздохнул спокойно, но в ту же секунду жесткий каблук или мысок вонзился ему в солнечное сплетение.

Если еще раз высунешься, характер покажешь - казним. Порвем, как Тузик тряпку. Ты Тузика видел когда-нибудь, дед?

Нашел, - сказал другой голос откуда-то от окна.

Сколько?

Пять.

А сколько, щенок сказал, он копий сделал?

Он сам не помнит - то ли четыре, то ли пять. Что человек может вспомнить, когда в нем столько ханки полощется? - в голосе слышалась явная зависть. - А теперь вряд ли уточнить получится.

Платонов содрогнулся. Значит, добрались и до Арбуза, и до его девушки. Что они с ними сделали?

И еще, дед, - опять сказал первый голос.

Ботинок переместился на горло, и Владимир Павлович рефлекторно вжал голову в плечи, пытаясь хоть как-то оградить незащищенное и едва оправившееся от прошлого удара место от страшной тяжести. Получалось с трудом, и сознание медленно уплывало.

Все жесткие диски всех компьютеров, на которых побывала твоя галиматья, лежат теперь в правильном месте. Точнее, не сами диски, а их останки. Так что на будущее, прежде чем что-то делать, старичок, надо крепко подумать.

Нога в ботинке оставила в покое многострадальное горло, коротко и резко ударила в

пах.

Пошли, парни, - сказал тот же голос. - Хватит с него.

Парни пошли, а Платонов, выдернув изо рта собственный носок, еще долго лежал, не в силах не то что подняться, а просто сдвинуться с места.

Глава 50

- «Я, Яков Валериани, родился 1 ноября 1764 года в городе Венеции в семье бедного, но честного дворянина. Рано потеряв отца, а затем и мать, я был взят в воспитание в семью брата своего отца, в которой и рос до восемнадцати лет. - Владимир Павлович читал, изредка, но внимательно поглядывая на „депутата". - От праздности, в которой я все дорогие своей жизни часы препроводил и которая по несмышлености мне приятною казалась, произошли все мерзостию исполненные дела, а вольность сделала меня отважным и наглым на все предприятия. Научился я просиживать целые ночи весьма скоро в игре, в пьянстве и в других непостоянных забавах проходящие, и был уже совершенного знания во всех карточных играх к погибели своего дома». - Платонов взглянул на приятеля. - Это не то, сейчас я доберусь до главного. «Один Англинский купец, живущий в Венеции, едва не был принужден отказаться от всякого платежа по торгам своим. Сей Англинский купец имел на некоторой знатной особе в России взыскать восемьдесят пять тысяч рублей, но не получил оных. Между тем обстоятельства его требовали неминуемо денег, и я согласился помочь ему, отправившись в Санкт-Петербург, чем удовольствовал его совершенно. Через три недели я ступил ногою на ту землю, которая была театром великих происшествий, добычею соседних держав и отечеством самых миролюбивых людей». Сейчас, Коль, сейчас, - отреагировал Владимир Павлович на нетерпеливый жест депутата, - перехожу к главному. «Давно уже пылал я желанием сыскать себе друга, но друга богатого, пригожего и, если можно, разумного, и женского пола. Петербургские свахи за несколько времени проповедовали уже имя, нрав и добродетели мои. Через два дня после визита ко Двору одна из сих посланниц сказала: ну теперь дело сделано; одну половину совершила я, а ты сооружай другую. Я вас у одной знатной барыни описала честным дворянином, степенным, в любовных хитростях невинным агнцем, словом, я вас называла римским чудом и Итальянским Фениксом. "Да кто она?" - вскричал я. "Это тайна", - отвечала она, и посадив меня в закрытую карету и завязав глаза, отвезла меня в некоторый дом. Когда я снял платок с глаз, передо мною стояла Великая Княгиня в чрезвычайно простом убранстве и с видом удивительной скромности. Как оказалась, она при прежних со мною встречах сильную ко мне восчувствовала склонность. Но при Русском Дворе все делается из случаев, которых ни избежать, ни предвидеть невозможно, и когда дело от слепых случаев началось, то оными должно и кончиться. Вскоре догадался весь Двор о нашем щастии и, разделившись по кругам, шептал о том, с новым негодованием и завистью. Враг мой, князь***, узнав, что Великая Княгиня плоды любви делит с Итальянцем, старался уговорить ее на то, чтобы прекратить знакомство со мною, и, употребив свою хитрость, весьма в этом преуспел. И так, чтоб скрыть свой стыд, принужден я был ехать в деревню и своего возлюбленного сына, нареченного Павлом, так и не увидел до сего дня».

- Что это все-таки? - наконец не выдержал депутат.

Они сидели на лавочке на бульваре, охрана Николая Николаевича, предварительно отряхнув сидение и постелив на него заботливо прихваченное одеяло, топталась неподалеку.

Владимир Павлович долго мучился - позвонить Николаю и отказаться от встречи. Ему вчера советовали «бросить курить», а его опять тянуло в табачную лавку. Он просидел остав­шиеся полночи, глядя в стену невидящими глазами, перебирая свою жизнь по часам и мину­там, что помнил, конечно, и решая, как быть.

По всему выходило - надо бы убраться в свою норку и не «жужжать». Не было ни единого положительного момента в том, чтобы опять начать свое «исследование» или тем более попытаться предать свои открытия гласности. Отрицательных сколько угодно, а поло­жительных ни единого. То, что за этим последует, он ясно видел сегодня ночью. А что не видел, о том ему достаточно подробно рассказали.