Вячеслав Денисов - Доклад Генпрокурору

– Я как мужчина неважно выгляжу или как следователь по особо важным делам?

Генеральный дрогнул уголками губ и пригласил Смагина и Кряжина разместиться за ближней к дверям частью буквы «Т». Когда у Генерального идет совещание и этот стол заполнен, то складывается впечатление, что с этой буквы, следуя законам физики, могут скатиться все, кроме одного. Законы физики незыблемы, но в здании на Большой Дмитровке по большей части работали другие законы. Скатывались с места лишь те, кто по разным причинам плохо за него держался.

– Меня интересуют перспективы расследования убийства Оресьева, – глухо выдавил Генеральный и вернул очки на место. – Вы, Иван Дмитриевич, извещены, что дело на контроле у Президента страны?

– Да, конечно, – сказал Кряжин, впервые об этом слыша. – Меня Егор Викторович поставил в известность.

Генеральный снова снял очки и бросил их на распахнутый ежедневник. Сегодня объектом скрытого недовольства государственного советника были именно они.

– Черт знает что... Этот созыв еще даст нам...

Он не сказал, что именно даст. Промолчал, предоставляя возможность Смагину и Кряжину догадываться об этом самим. И правильно сделал. Те хорошо знали, что этот созыв им даст сделать. И не только им. И не только даст. Созыв сам сделает – были уверены Кряжин и Смагин. И не только они были наполнены той уверенностью. Все были уверены.

Потянув столько времени, сколько того требовалось для догадки, Кряжин, помня об основной канве разговора, осторожно распахнул папку.

– Перспективы у расследования преступления имеются, – сказал он, выкладывая на стол бумаги. – Очерчен круг версий, есть определенные штрихи к портрету подозреваемого в убийстве депутата. Пока можно с уверенностью сказать, что убийца заражен вирусом СПИДа и имеет отношение к живописи.

Нет, очкам сегодня, по всей видимости, покой не обрести.

– Даже так? – без удивления, буднично переспросил их хозяин. – Что-то новенькое в моей практике. Я начинаю подозревать, что он оставил на месте преступления один из своих трудов, залитый собственной кровью.

– Собственно, так оно и есть, – подтвердил следователь, превращая черный юмор Генерального в главную версию. – На пиджаке Оресьева остались пятна крови убийцы – так, во всяком случае, полагаю я, а у стены одного из домов близ джипа найдены вещи, на которых экспертами обнаружены те же микрочастицы, что и внутри джипа. На вещах в выемке у дома обязательно должны остаться если не волосы, то слюна подозреваемого, сперма, другое. Если экспертиза даст положительный результат на наличие вируса приобретенного иммунодефицита, я буду уверен в том, что портрет, который я имею на сегодняшний день, – подлинный.

«Этот не будет кивать головой, как китайский болванчик и твердить, что все под контролем», – подумал Генеральный.

– Что еще?

– Я уверен, что мне будет необходима командировка в Тернов.

– Куда? – переспросил прокурор.

– Это город в Сибири, – объяснил за Кряжина Смагин. – Оттуда, по мнению Ивана Дмитриевича (Кряжин восхищенно дернул бровью), берет начало одна из основных его версий.

– А какая, Иван Дмитриевич, основная? – мягко и уважительно уточнил прокурор.

Это выражение – «заказное убийство» – заморозило Генеральному слух. Появлялась, как при отите, боль в ухе, ближнем к произносящему это выражение человеку, на языке появлялся привкус лимона, рука сама тянулась к телефонной трубке: вот-вот должен был поступить звонок от Президента.

– Егор Викторович, – попросил, берясь руками за край стола, Генеральный, – создай Кряжину все условия для расследования. Предупреди бухгалтерию о готовности выписать командировочное предписание через минуту после того, как о необходимости его заявят, выдать средства: командировочные, представительские. Словом, если Кряжин на вопрос, почему преступление не расследовано, хотя бы раз сошлется на рабочий момент, не зависящий от его интеллектуальных особенностей, я спрошу с вас. С «вас» – в смысле – с вас, Егор Викторович. Тернов так Тернов...

– А если сошлется на момент, относящийся к интеллектуальным особенностям? – уточнил, чтобы с этого момента все было предельно ясно, Смагин.

– Кто-нибудь из вас двоих представляет, что такое находиться один на один с Президентом, когда он спрашивает: почему? что мешало? когда застрелитесь?

– Мне кажется, что у вас меньше всего оснований стреляться по этому поводу, – заметил Кряжин.

Генеральный ничего не ответил, и это был тот редкий момент, когда он не давал взбучку за сопротивление сотрудника очевидному. Редко, но угадывалась в нем одна из тех черт, что свойственна вдумчивым людям: он умел признавать правоту из чужих уст. Редко, потому что в здании на Большой Дмитровке лирика также не в чести. Здесь другие законы.

– Кстати, о президентах. Советник, что это за рожа у вас в кабинете, на стене, напротив известного всему миру человека?

– На правой от входа или левой?

– Не юродствуйте, вам не идет.

– Это Чезаре Ломброзо, Андрей Никифорович, – объяснил Кряжин. – Его теория сводится к тому, что облик человека часто отражает его внутренний мир.

– Вы почитатель его таланта? – удивился Генеральный и, не давая времени на ненужный ответ, вдруг спросил: – И что за внутренний мир по теории Ломброзо отражает мой облик?

– Я уже размышлял над этим. – Кряжин улыбнулся. – Облик Генерального прокурора Российской Федерации.

– Пусть висит.

Ничего неординарного не произошло. Генеральный прокурор дал понять, что дело Оресьева не его депутатский запрос. И, хотя он от своего имени ни разу не заявил о своей прокурорской заинтересованности в исходе дела, от лица другого человека, человека в стране, мягко говоря, не последнего и даже не второго, он сказал: «на контроле».

Ох, уж этот контроль. Не любил Кряжин это устойчивое, как преступная группа, выражение. Стоит лишь раз заявить вслух о том, что какое-то из дел, находящихся в производстве Генпрокуратуры, на контроле, так в умах населения складывается мнение о том, что остальные данному контролю на подвержены. И правильно, надо сказать, складывается.

Из кабинета Генерального многие возвращались с разными чувствами. Это обусловлено причинами, по которым они туда вызывались. Но всякий раз, каким бы исход ни был, чувство ухода из этого пахнущего миндалем помещения было сродни чувству большого облегчения. Исключение составляли единицы, к коим причислялся и Кряжин. За все четыре года службы на Большой Дмитровке он не сделал ничего, что заставляло бы его подниматься на четвертый этаж с тяжелым сердцем. Нераскрываемые преступления? Да, тревожили и разочаровывали, но не более. Иван Дмитриевич относился к той породе следователей, кто в невозможности расследовать то или иное преступление был склонен обвинять лишь себя. Самобичеванием назвать это трудно, но ощущение немощи, а оттого – обиды, его не покидало.