Этери Чаландзия - Иллюзия Луны

– Это тогда, а теперь? – донеслось из темного угла.

Игнат прищурился, всматриваясь в матово-черный экран окна, сквозь который проступало полупрозрачное изображение его собственного лица, то появлявшееся, то исчезавшее в густом снежном шуме.

– А теперь я уже ничего не знаю…

Он зевнул. Притихшую боль сменила сонливость. Сраженный внезапной усталостью, он повалился на узкую полку и уже во сне услышал, или ему показалось, что он слышит, как покатилась по полозьям дверь и щелкнул металлический замок. Вскоре, словно швейная машинка, латающая прорехи в его сновидениях, застучал колесами бегущий в ночи состав. Игнат спал и стонал. Боль, трепавшая наяву, добралась до него и во сне, и сердце вновь заныло от обиды и тоски.

Говорят, чередование высоких и низких температур расшатывает самые прочные породы, и неприступные на вид горы начинают крошиться и осыпаться под влиянием невидимых, но ощутимых сил. Колебания морозов и оттепелей угнетающе действуют и на тайный механизм гипоталамуса столичного жителя. Вот он бредет по обледеневшим мостовым, глядя себе под ноги, и вздыхает о другой жизни, которая, может, и полна печалей и тревог, но хороша уже тем, что согрета теплом и солнцем тропического лета. А здесь, в снегу, каждый справляется с невидимым врагом как умеет. Большинство, подчиняясь вековой привычке, пьет, спит и дерется необязательно в таком порядке. Других загоняют в бессрочную депрессию грязь, слякоть, тьма и холод, и никакими неоновыми рекламными радугами невозможно расцветить длинную ночь и развеять печаль.

Вот и в тот день на часах было еще только пять вечера, но город уже накрыл холодный студень ночи. Мелко сыпал надоевший самому себе снег, машины взбивали колесами сметанообразную грязь у обочин, закутанные пешеходы неуклюжими пингвинами семенили в разные стороны. Собака Кочка, поджав лапу, сидела в арке старого дома и оттуда наблюдала за людьми. Все куда-то спешили. Всем куда-то было надо. На работу, с работы, в метро, кино, магазин, парикмахерскую, к больному, к любовнику, к теще, в ЖЭК, на кладбище… Кочка проводила взглядом парочку толстых теток в одинаковых каракулях. Судя по запахам, тетки шли из продуктового, шли молча, сосредоточенно глядя на дорогу, одна из них несла в сумке – Кочка облизнулась – полпакета аппетитных сахарных косточек. Но еще сильнее, чем мясом, от теток пахло старой пуделихой Матильдой. Судя по слухам во дворе, Матильде оставалось жить всего ничего, и говяжьи кости из гастронома ей были уже ни к чему – у нее и зубов-то не осталось, чтобы разгрызать такие деликатесы. Кочка вздохнула. А вот ей они были бы очень даже кстати!

Она потянулась и нервно зевнула. Уже почти час Кочка караулила в арке, но тот, кого она ждала, все не шел. Не появлялась из темноты высокая сутулая фигура в объемном пальто и не направлялась к подъезду, приветствуя Кочку веселым свистом. Кочка вздохнула.

Она была настроена пессимистично. И правда, ну что за жизнь? Дворы заняты: слева – стая, справа – стая, не приведи бог забраться не в свой квартал – порвут и обесчестят. Мусорные контейнеры наловчились так быстро вывозить из дворов, что едва соберешься покопаться в пахучих отбросах, как вдруг, откуда ни возьмись, выворачивает это гигантское чудовище на колесах, с лязгом и грохотом опрокидывает в себя кормушку, и все, прощайте, деликатесы! А если еду не увозят из-под носа, то еще пойди протолкайся в первые ряды – бомжи пошли хуже собак, свесятся впятером в помойку, друг друга пихают, самые лучшие куски выбирают, а сунешься – еще и поколотят. По всем дорогам яды рассыпаны, от них нос щиплет и глаза слезятся. А люди-то, люди! Кочка вдохнула. В соседнем переулке из дома собаку выкинули. Не той породы оказалась. Она, бедняга, два дня сидела, выла. Не ела, не пила, так, говорят, и померла сидя – замерзла от тоски и холода. Дворники ее, как пластмассовую, подобрали и выбросили вместе с мусором. А на Садовом кольце недавно сбили пса, да так, что его от удара на две части разорвало.

Да что говорить… Вот раньше – лежишь на травке в родном дворе, перед носом полкило стибренных сосисок, в небе облака, на душе покой, на морде улыбка. И никакая сука не подберется отобрать награбленное. А теперь все не то, и молодость проходит, и морда белеет, словно налипший на нее снег уже не стаивает, и тревожное ожидание и грусть, скопившиеся под сердцем, не отступают… Тот, кого она поджидала, задерживался, и Кочка старалась не думать о том, что будет, если он не придет.

Она выросла на улице, никогда не была домашней собакой и часто радовалась тому, что не сохранила душераздирающих воспоминаний о теплой подстилке и хозяйских нежностях. Людей Кочка с детства обходила стороной. Не то чтобы она так уж их боялась, но на всякий случай не доверяла. Иногда, правда, позволяла какому-нибудь обормоту-ребенку погладить и покормить себя, но всегда подозрительно косилась в сторону мамаши. Эти страшные и непредсказуемые женщины, едва заметив какую-нибудь собачонку, могли развести такой крик о блохах и лишаях, что потом долго не хотелось не то что подходить, даже думать о людях.

Другое дело – художник. К нему Кочка привязалась мгновенно, как только прописалась в этом дворе. Каждый вечер ждала его, радовалась, когда встречала, и печалилась, если он не появлялся, и часто с грустью думала, что наверняка однажды что-нибудь случится, он не придет, и она опять останется одна.

Кочка тоскливо посмотрела на желтый свет фонаря, киснущий в холодных влажных сумерках, вздохнула, переступила лапами и вдруг радостно взвизгнула. Вот она – знакомая фигура! Снег скрипел под ногами мужчины, и в унисон его шагам счастливо билось Кочкино сердце. Приветственно помахивая хвостом, она затрусила навстречу своему приятелю. Тот тоже заметил собаку, присвистнул и прибавил шагу.

Кирилл Александрович Герман, видный мужчина сорока восьми лет, в ту зиму был в прекрасной форме. Рослый, стройный, мощный, подтянутый, Кир с удовольствием ходил пешком, взбегал вверх по лестницам, разгоняя кровь и нагружая работой здоровые мышцы. Боли в спине – наследство сидячей и стоячей работы – отступили, однако он понимал, что скорее всего это ненадолго, и старательно выполнял все упражнения, которые ему посоветовал врач-китаец.

Сейчас Кир шел к подъезду, со скрипом вдавливая в снег тяжелые ботинки и оставляя за собой ровную цепочку огромных глубоких следов. Шаг у него был широкий, размах плеч внушительный. Ему прекрасно подходило определение «крупный». Крупные черты лица, крупные ладони, руки, ступни 46-го размера, размашистая походка, громкий голос. Однако сам Кир совсем не дорожил своей внешней брутальностью, этот почти двухметровый гигант мог сделаться незаметным и невыразительным, как будто даже становился ниже ростом, мельче, хлипче и приземистее. Порой вроде без видимых причин Кир вдруг начинал хромать на одну ногу, потом – на другую, подслеповато щурился, всматриваясь в книжный текст, набранный мелким шрифтом, переспрашивал собеседника, сидевшего у него под локтем, кряхтел вставая и садился охая. У людей случайных могли сложиться прямо противоположные представления о Кире. Одним он запоминался немолодым уже мужчиной с неуверенной походкой и рассеянным взглядом, другие видели в нем агрессивного самца, переполненного тестостероном, третьи же считали его выжившим из ума старикашкой. Сам Кир не придерживался определенного амплуа, не стремился соответствовать ни одному из выбранных, как платье из шкафа, образов, импровизировал на ходу и жил себе поживал, улыбаясь на все стороны джокондовской улыбкой.