Татьяна Гармаш-Роффе - Голая королева

Кис рассмеялся.

– Ну и правильно.

– Ты насчет серьги? – осведомился Алекс.

– Нет, насчет того, чтобы всем нравиться. Пустое это дело. К тому же у тебя плохо получается, мне ты, к примеру, вовсе не понравился.

Алекс хмыкнул.

– Я заметил.

– Да я и не скрывал… Знаешь, я сторонник того, что все хорошо в меру. А когда через меру стараешься, то только хуже выходит, фальшиво. Слащаво. Меня прямо затошнило.

– Ну ты любезный сегодня! Спасибо.

– Не за что, чего там, свои люди. Ладно, не обижайся, ты прав: нужно быть самим собой. Помнишь сказочку про дедушку, мальчика и осла? Хоть ты так, хоть этак, а все найдется народ, который скажет: не годится, не нравится, неправильно… Я лично давно понял: нет смысла напрягаться – всем не угодишь. Будь самим собой – по крайней мере, себе понравишься, что уже совсем неплохо…

– Тебе удалось?

– Что? – не понял Кис.

– Самому себе понравиться?

– Ну… – смутился слегка Кис, – в целом, в общем…

– …даже очень! – закончил за него Алекс со смехом. – Ладно, чего стесняться, свои люди, как ты выразился. Мне ты тоже нравишься, если тебя это может утешить.

Кис сконфузился окончательно.

– Это, наверное, по теории твоего заместителя Севы, оттого, что я тебя невзлюбил… – пробормотал он.

Алекс, забавляясь, смотрел некоторое время с улыбкой на детектива.

– Или оттого, что ты этого не скрывал, честный малый!.. Вечером свободен?

– В конце недели.

– Приезжай ко мне.

– Договорились. Пока, Алекс, я помчался, дела!

И, смущенный, Кис потрюхал по аллее, не оборачиваясь.

Конец недели выдался стылый и пасмурный, дождь бестолково и занудно барабанил по крыше дрессированным зайцем. Было довольно холодно, Алекс предложил растопить камин, и вскоре сереющий в неприветливых сумерках дымок потянулся над крышей.

…Сколько удовольствия и уюта ощутить зыбкую, тонкую плоть жара, исходящего от камина, где пламя сосредоточенно пляшет свой шаманский танец среди почерневших камней! Золотые отблески бегали по гостиной; Кис с Алексом удобно вытянулись в глубоких креслах; коньяк в рюмках ответно вздрагивал искрами огню, и к терпкому запаху поленьев примешивался изысканный запах дорогих сигар, которые Алекс предложил Кису опробовать.

Они философствовали. Разговор плавно и непринужденно скользил от одного предмета к другому; каждый был волен высказаться или молчать. Но это была только видимость, неправда, прикидка: на самом деле Алекс все заворачивал разговор на Алину, на их отношения, на попытки объяснить случившееся, а Кис подыгрывал, снисходительно прощая собеседнику эту слабость.

– Я не сторонник, – мудрствовал в ответ Кис, – самокопаний, Алекс. И ты теперь тоже пустился в самоедство, хочешь все разобрать на части и заново собрать. Как и твоя жена. Все это, конечно, неплохо… Но до некоторой степени, только до некоторой степени, в меру! Отчего люди вечно бросаются в крайности?

– По-другому не умеют, наверное.

– А мозги на что? Чтобы ими шевелить, нет? Иногда достаточно только руку протянуть для ласки, только твердо слово сказать для отказа… Ан нет, руку заробеют протянуть, слово не осмелятся сказать, а когда уже совсем невмоготу станет – проще революцию устроить, жизнь всю перевернуть, все сначала начать! Крайности имеют разрушительную силу, скажу я тебе…

Кис думал о поведанной Катей истории, и, позволь он себе поделиться мыслями с Алексом, он сказал бы: «Вот, например, сумей тогда Алина решительно сказать «нет» дяде – то, возможно, он бы отступился? Хотя бы из страха огласки. Но она не сумела, она смолчала, скованная страхом, привычкой послушания, отсутствием опыта, боязнью позора… И, пожалуйста, – у нее остался только один возможный выход: банка с маринованной волоконницей Патуйара…»

Боже упаси, Кис вовсе не осуждал Алину – она защитила свою честь и свою душу, как сумела; он просто философствовал. Уж если на то пошло, это вообще типично для русского характера, стоит только в отечественную историю заглянуть, такой вот национальный генотип: кушаем дерьмо, кушаем, а то даже и от удовольствия причмокиваем, и в придачу спасибо говорим, и в ноги батюшке диктатору (как он ни зовись) плюхаемся; а потом вдруг р-раз! – и революция, бунт. Да какой! Сразу «кровавый и беспощадный». Нет бы там, как в других странах, гнуть свою линию твердо, но потихоньку, полегоньку, понемножку – забастовки, демонстрации-манифестации…

– Ты что замолчал? – поинтересовался Алекс.

– Об особенностях национального характера задумался, – уклончиво ответил Кис. – Так вот, Алина: она, должно быть, в школе была из тех учеников, которые, сделав пару помарок, переписывают заново всю тетрадь – чтобы все было красиво и безупречно. Чистюля! Она и в жизни своей такая: пожила с Марго и ее компанией, нашла ошибки – решила все заново переписать. Сбежала, жила одна, трудно, но «правильно». Потом ты ей встретился, опять новая жизнь; она ее приняла, пожила, снова нашла ошибки – снова решила все переписать: уйти от тебя и все начать сначала… Ее, кажется, с детства приучили переделывать плохо сделанную работу – вот она и переделывает без остановки, род навязчивой идеи… Теперь-то, после амнезии, ей куда трудней будет: ей не переписывать, ей с белого листа писать свою жизнь придется: свою биографию, свое прошлое, саму себя…

Алексей внутренне прислушивался к своему голосу: не слишком ли он назидателен? Но Мурашов слушал его с задумчивым вниманием – хоть пиши картину «Юноша внимает старцу»…

Конечно, не потому, что Кис старше на каких-то два года. Дело, видимо, в том, что, художник по природе, Мурашов не был силен в анализе и логических построениях, и его должна была привлекать способность Алексея облекать в слова, формулировать то, что Алекс чувствовал и сам, – таким образом он получал подтверждение своим чувствам и их словесное выражение.

– Ты не думай, это не теория – это прожитое, – продолжал Кис. – Я сам свою семью так потерял. Да теперь уж что об этом говорить, мы восемь лет назад развелись. Могу только советы теперь давать подрастающему поколению…

Кис извиняюще улыбнулся, но Алекс даже не обратил внимания на это извинение, он сосредоточенно слушал.

– Твои советы хороши, Леша. Но малость абстрактны: ты забыл, что она не хочет меня видеть, не хочет знать о моем существовании!

– Она боится! Боится узнать о своих ошибках. Ты говоришь, она помнит только раннее детство? Пойми, у нее сейчас сознание ребенка, и ее страх перед собственным прошлым сродни страху ребенка перед будущим. Многие дети – приходилось ли тебе слышать – в какой-то момент говорят: не хочу вырастать, не хочу становиться взрослым. Они еще не успели наделать глупостей, они еще не испытали горечи своих будущих неудач и ошибок, они еще не ощутили на своих плечах груз ответственности за решения, которые придется принимать, но они уже испугались в их предчувствии… Так и Алина. Она не помнит свою жизнь, но чувствует, что там было что-то, что ей не понравится, какой-то груз ошибок, ответственности за неправильные решения… Вот и не хочет. Это пройдет. Что врач говорит?