Сергей Майдуков - Лютый беспредел

«Все вы тут умные, — зло подумал Геннадий Ильич, — а я так, погулять вышел».

Он догадывался, зачем его вызвали, хотя скрывал правду от себя, выдумывая всякие неправдоподобные поводы, вроде вручения ко дню рождения ценного подарка, скажем, именных часов или наградного оружия. Его кликнули, как пса, чтобы дать пинка под зад, вот и все дела. Для какой бы еще цели генерал-лейтенант Харламов снизошел до более чем скромной персоны участкового?

Как только Геннадий Ильич позволил себе посмотреть правде в глаза, ему стало легче. Он небрежно положил ногу на ногу и бросил журнал на стол. Пошли вы все на хер, жертвы абьюза!

В приемную вошел высокий мужчина в штатском и произнес уверенным, зычным баритоном:

— Что, Лидочка, шеф занят еще? Ладно, набери, когда освободится. Отличная помада. — Он собрался выйти, когда его взгляд остановился на Геннадии Ильиче. — Гена? Карачай?

Геннадий Ильич понял, что видит перед собой бывшего однокашника, с которым начинал службу. Лешка Лепехин, такой же дембель, как он сам, пришедший в милицию не столько за зарплатой и гособеспечением, сколько за правдой и справедливостью. И вот теперь раздобрел, приоделся, прическу соорудил и дверь к начальству чуть ли не ногой открывает.

— Привет, Алексей, — сказал Геннадий Ильич, вставая, чтобы ответить на рукопожатие.

Его не последовало. Лепехин ограничился сдержанным кивком.

— Точно, Карачай, — произнес он удовлетворенно. — Зрительная память у меня стопроцентная. — Бывай, Карачай.

И вышел.

Геннадий Ильич как стоял, так и сел. Зрительная память у него! А как вместе в общаге ютились, забыл? Как мелочь из карманов выгребали, чтобы скинуться на ужин, заменявший завтрак, обед и полдник с ланчем? Как чуть не сгорели заживо в строительном вагончике, где их заперли, чтобы угостить бутылкой с зажигательной смесью? Далеко пошел Лешка Лепехин, так далеко, что позади уже ничего не видит. Только зрительная память осталась, блин. Для другой места уже нет.

И такая злость охватила майора Карачая, что весь он словно бы заледенел внутри и в генеральский кабинет вошел очень прямой, с высоко поднятой головой и расправленными плечами.

Харламов, как и положено генералу, был мордаст, с крупными чертами лица, широким носом и маленькими глазами. Очки в массивной оправе смотрелись на нем диковато, как если бы их нацепил тракторист или, допустим, мясник, которому нет никакой необходимости портить зрение.

— Присаживайся, майор, — произнес он прокуренным донельзя голосом. — У меня для тебя хорошие новости.

Выходит, Геннадий Ильич все-таки ошибся? Не уволят его, а наградят за годы безупречной службы? Может быть, в звании или в должности повысят? Хорошо бы. Супруга уже запилила совсем, сил нет терпеть.

— Слушаю, товарищ генерал! — воскликнул Геннадий Ильич, вскинувшись со стула.

Харламов помахал рукой:

— Сиди, сиди, майор. Как тебя звать-величать? — Он заглянул в листок бумаги, лежащий перед ним. — Кононов Евгений Русланович…

— Карачай я.

Харламов опустил голову ниже, придерживая очки пальцами.

— Ну да, Карачай. Геннадий Ильич. — Он поднял взгляд, в котором уже не сквозило ничего похожего на благодушие. — Новость вот какая, майор. Отправляешься ты на заслуженный отдых. С сегодняшнего дня, но с сохранением зарплаты за этот месяц. Приказ подписан. Так что сдавай дела, оружие и гуляй. Хобби есть? — Не дожидаясь ответа, генерал закончил напутствие: — Вот и занимайся им, развивай, получай удовольствие. В отделе кадров тебе объяснят, что и как.

— Про хобби?

— Про все. Ступай. Благодарю за службу, майор.

Геннадий Ильич ничего не ответил на это. Его губы были плотно сжаты, глаза прищурены. Он встал и отправился за обходным листом. Настроение было испорчено и не желало улучшаться от поздравлений с днем рождения, то и дело звучавших по телефону. Позвонили родители, несколько родственников разной удаленности, так называемые друзья и знакомые. Когда Геннадий Ильич возвращался из управления, позвонил сын и последним высказался на тему отцовского дня рождения. Слова были правильные, обкатанные, а тон такой, будто Сережу напрягала необходимость произносить их вслух. До недавних пор они были лучшими друзьями. После армии Сережу как подменили. Он стал тяготиться обществом Геннадия Ильича, избегать его. Устроился тренером в спортивный клуб и проводил там все время, обучая народ заниматься на тренажерах. Накачал мышцы, повзрослел, стал целеустремленным… и чужим.

— Спасибо, Сергей, — ответил Геннадий Ильич, выслушав поздравление. — Вечером поужинаем вместе?

— Сегодня не могу, папа, — сказал Сережа. — Дела. Честное слово.

— Как знаешь. Тогда удачи.

— И тебе, папа. Не обижайся.

— Да чего там. Дело молодое. Я понимаю. — Помолчав, Геннадий Ильич добавил: — С сегодняшнего дня я на заслуженном отдыхе. Пенсионер, всем детишкам пример. Как тебе такой оборот?

— Нормально, — сказал Сережа.

— Велели хобби обзавестись. Чудное слово. От «хобота» производное?

— Не знаю. Я это… Тут у меня… В общем, пока, папа.

— Пока.

Ответное прощание упало в пустоту. Сын успел отключиться. Поговорили, в общем. Я играю на гармошке у прохожих на виду.

Люси дома не было, но заготовки для праздника были сделаны впрок: составные для будущих салатов, буженина в фольге, уже почищенная, но не нарезанная селедка, крабовые палочки, намытая зелень. В холодильнике дожидалась своего часа запотевшая бутылка водки, ноль семьдесят пять. Принимать гостей Карачаи обыкновения не имели, так что все это роскошество предстояло поглотить в узком семейном кругу, да еще без Сережиного участия.

«Вот и хорошо, — произнес голос внутри головы Геннадия Ильича. — Нам больше достанется».

Они перестали ходить в гости и приглашать к себе еще в молодости, когда каждое подобное мероприятие заканчивалось каким-нибудь неприятным инцидентом: то чей-то муж оказывался перепачканным чужой помадой, то чью-нибудь жену на кухне тискали, то вообще разгорался спор на повышенных тонах, грозя перейти в ссору и даже потасовку. Карачаи решили, что с них хватит. Они не будут такими, как все. Им и вдвоем хорошо. А втроем, с сынишкой, еще лучше. Так и повелось. И Геннадий Ильич абсолютно не жалел об этом.

На стороне он выпивал редко, так как знал за собой тягу к алкоголю. Три раза в жизни с ним приключался форменный недельный запой, и воспоминания об этом были столь тяжелыми, что Геннадий Ильич дал себе зарок, которому следовал неукоснительно. Первое: никогда не смешивать напитки. Второе: не выпивать в общей сложности больше пол-литра крепкого алкоголя, как бы ни подмывало позволить себе лишнее. Третье: лучше сдохнуть от похмелья, чем похмелиться хотя бы глотком пива.