Александр Харламов - Высшая мера

– Ира, ты пьяна! Сейчас никакого конструктивного разговора не получится…– терпение Вали лопнуло. Она встала, одергивая халат и попыталась уйти, но Бергман крепко схватила ее за руку, оказавшись необычно сильной, усадила ее обратно, словно безвольную куклу.

– Ты просто послушай…Ты же выросла среди оранжерей, да музеев, а я в этой дыре под названием Темниково! Так ты хоть послушай, как люди живут, может и будешь ценить то, что имеешь! Через год Степку расстреляли! Он тогдашнего комиссара какой-то дрянью с пьяных глаз уколол с бодуна, а тот возьми, да и окочурься! То-то крика было, да разборок! Комиссия с самой Москвы приезжала разбираться. Долго не разбирались… В ту же ночь, как «тройка» приехала, хлопнули моего доктора. Вот и съездила в Ленинград. Потом был и сержанты, и Ковригин, и даже твой муж…Только они уже Ленинградов, да проспектов не обещали, просто драли в свое удовольствие, так…на перспективу! А твой…твой так вообще сказал, что рылом не вышла! Не королева видите ли…Подать себя не умею! Только член во рту и держать мне, да ноги раздвигать! Вот я и хотела спросить, как мне королевой-то стать, а? Может немытому вонючему зэку дать, как некоторые?

Валя не хотела ее бить по лицу. Так вышло…Она достаточно наслушалась оскорблений и грязи, чтобы рука сама хлестнула Бергман по щеке, оставляя багровый след. Голова пьяной медсестры дернулась в сторону, а из разбитой губы засочилась кровь, смешиваясь с подтаявшей помадой.

Слезы брызнули из глаз пьяной бабы, но ее жалко Валентине не было. Своей боли в груди хватало, чтобы еще кого-то жалеть. Она тоже много чего могла рассказать о своей судьбе…И как осталась без отца, и о первом неудачном браке, о «сладкой» жизни с Коноваленко, когда она годами его ждала с работы, о разлуке с Глебом, о том, как только с Сашкой почувствовала себя любимой, обрела счастье, но и его у нее забрали. Могла рассказать много чего, но не стала…

Бросила короткий взгляд на настенные часы, показывающие половину одиннадцатого. Сашка уже точно не придет, а оставаться в медпункте с Бергман не хотелось.

– Постарайся не спалить медпункт с пьяных глаз,– коротко бросила она Ирине, надевая шинель.

Бергман ее не слышала, уставившись в одну точку на потемневшем от сумерек стекле и потирая покрасневшую щеку, она молчала, думая о чем-то своем.

– Да…и завтра я жду тебя на работе трезвой и вовремя!– еще не зная куда идет, Валя вышла под хлесткий порывистый ветер, мгновенно резанувший ей по щеке ледяным снегопадом. Зимы в Мордовии всегда были суровыми. Сырой климат даже при не слишком низких температурах создавала ощущение арктического холода.

Не разбирая дороги, путаясь в полах длинной шинели, она брела по лагерю, стараясь обходить желтые полоски света прожекторов на вышках. Никаких сил, никакого желания не осталось в душе. Хотелось просто лечь прямо в снег, закрыть глаза и умереть, прекратив эту страшную пытку под названием жизнь.

За что ей все это? За что? В чем она провинилась перед Господом? Эти мысли не давали ей покоя. И сейчас она точно понимала состояние повесившегося отца Григория, который рискнул сам прекратить эти нескончаемые страдания.

– Валентина Владимировна!– окликнули ее со спины. Она повернулась, но сквозь плотную метель не смогла рассмотреть кто ее звал.

– Это я, Головко!– медведеобразные черты сержанта показались сквозь плотную белесую мглу. – А я все вас ищу по лагерю, значит…В медпункте нет вас, дома тоже…

– Зачем?– вытирая мокрое то ли от снега, то ли от слез лицо, быстро спросила Валя, надеясь, что голос ее не выглядит сейчас совсем уж несчастным.

– Как зачем…– замялся он, потупив глаза. – Вам же идти некуда..

– Почему вы так решили…– начала было она, но разрыдалась. Слезы, так тщательно и долго сдерживаемые, все-таки наполнили ее чашу терпения и вылились в самый неподходящий момент, когда она просто обязана была быть сильной.

– Вы это…не переживайте, значит…– Головко неловко гладил ее по спине, стараясь хоть немного успокоить.– Чего мне-то? Я и в дежурке перекантуюсь…А вы ступайте на квартиру ко мне. Там и печь натоплена, значит, да и спать есть где…А я в дежурке…на лавочке перекантуюсь, повторял он, не зная, чем еще успокоить рыдающую женщину.

ГЛАВА 24

Возвращались мы с Качинским с похорон отца Григория подавленными. Молчали, каждый думал о своем и разговаривать не хотелось. Тоскливо было как-то на душе, тоскливо и грустно, будто огнем прошлись где-то внутри тебя, выжигая все хорошее, что было внутри, любую надежду. Именно такая смерть батюшки показала всю безнадежность нашей ситуации, весь ее критический смысл, что выхода нет…и способ вырваться из этого ада только один.

Я был уверен, что Лев Данилыч, угрюмо шагающий рядом, думал сейчас точно так же. Кажется, за это сравнительно недолгое время он еще больше постарел, став, даже на вид, каким-то уставшим, вымотанным. Морщины, глубокими бороздами залегшие вокруг уголков рта, стали еще весомее, значительнее, а глаза…Глаза стали какими-то пустыми и обреченными..

За периметр лагеря нас пропустили без лишних вопросов. Срочник просто открыл нам ворота, искоса наблюдая за нашими передвижениями с легким сочувствием. Даже его, еще такого молодого, глупого, не боявшегося смерти, впечатлила смерть священника.

Мой ушибленный бок попрежнему ныл, отдаваясь в ребра глухой болью при каждом движении, не давая забыть об упавшей на меня сосне. Кто это был? Кислов с подельниками или просто роковая случайность, и виновник всего произошедшего просто побоялся признаться? Все сводилось к Кислому…Не зря же он таинственным образом исчез с промки, когда произошла эта беда! А значит от него можно было ожидать еще чего похуже. Петля врагов вокруг меня затягивалась. Их почему-то становилось все больше и больше…Коноваленко, Кислов, Седой со своими наполеоновскими планами…Ходи и оглядывайся теперь, потому что желающих воткнуть в спину нож, если не очень уж много, то достаточно.

В лагере стяола тишина. Почти все, кроме дежурных были в промке. Только возле нашего барака слонялись без дела мои сокамерники. За ними зорко приглядывали с вышек пулеметчики, как бы чего не вышло. На пороге нас встретил Федор, сладко потягивающий самокрутку, окутав себя облаком терпкого сизого дыма. Отсыревший табак чадил безбожно, но за неимением ничего, даже он был вполне курибелен.

Завидев нас, он ничего не стал спрашивать. По лагерю, несмотря на его огромные размеры, новости разносятся быстро. Сидельцы, наверняка, уже знали про отца Григория.

– Я так понимаю, работа на сегодня закончилась?– Качинский устало оперся на покосившиеся перила, обхватив голову руками.