Борис Ярне - Свобода

Фрак он забыл. Он, покидая офис, даже забыл о том, что его, вообще, нужно было взять. Выйдя на парковку, он подошел к своей машине, большому серебристому внедорожнику, «Range Rover», когда зазвонил телефон. Это было жена. Он принял вызов и поднес телефон к уху. Тут же он скорчил лицо, что-то прошептав, и сказал в трубку:

– Нет, не взял.

Судя по тому, как менялось выражение его лица, на той стороне его отчитывали, и далеко не в мягкой форме. Его глаза постепенно становились влажными. В этот самый момент он ясно вспомнил, что с ним произошло накануне вечером в офисе. Ночные мысли вихрем пронеслись у него в голове, и он ощутил тот же жар пламени.

– Если я козел, то кто тогда ты? – прокричал он в трубку неожиданно для себя самого. Он опустил руку и глубоко выдохнул, оглянувшись по сторонам. Он снова поднес трубку и четко произнес: – Я не пойду на этот чертов банкет. Плевать я хотел! Делай, что хочешь. А я… Я… я уезжаю! Да, уезжаю прямо сейчас! Это не имеет значения. Все, считай, меня больше нет. Прощай!

Петр Ильич тяжело дышал. Отдышавшись, он со всего маху разбил телефон об асфальт и, сам того не ожидая, громко рассмеялся. Он смеялся и смеялся, не пытаясь остановиться. Он смеялся до слез. Но это были уже другие слезы. Немного успокоившись, он поднял голову и закричал во все горло:

– Это я! Теперь это буду только я! Я сам! Я!

Через час он покинул Москву, направив свой шикарный автомобиль на юг.

Жил в Москве Иван Владимирович Шоцкий, полковник Министерства Внутренних Дел. Коллеги называли его по-разному: «железный Феликс», «робот», «машина УГРО», «Железный человек», «ходячие погоны». И все это не из дружеских побуждений, или из злости, это не было юмором, не было чем-то надуманным. Это происходило само собой. Его не боялись и не считали своим, его не уважали и не испытывали презрения. Как к нему относились? Никак. Он был, действительно, машиной. Ему было сорок пять лет. Жена ушла от него почти десять лет назад, забрав с собой дочь, сказав, что больше не может жить с бездушным агрегатом, рабом погон и всей этой системы. «Ты, словно раб лампы!». После развода Шоцкий не видел ни дочь, ни жену.

Он был первоклассным исполнителем. Одет всегда с иголочки, строго по уставу. Он жил по уставу. Он сам был уставом. И к нему, если и относились как-то, то точно так же, как можно было относиться к уставу, или инструкции. Не было ни одного приказа, отданного ему, которого бы он не выполнил с точностью до последней запятой. Это была его жизнь. Он жил системой. Такого исправного служаку еще нужно поискать, как отзывалось о нем начальство. «Выполнит все, что ему прикажут, рекомендую. Прикажете пустить себе пулю в лоб, пустит, не задумываясь. Скажите «фас», отыщет все, что прикажете. Талант к службе».

Этим талантом пользовались все, не исключая тех, кто был младше его по званию. А что касается вышестоящего начальства, так те просто считали его своей вещью, которую можно было использовать по любому, в первую очередь, конечно же, служебному назначению.

Когда Шоцкий обедал в столовой, то всегда сидел один. К нему никто никогда просто так не подходил, никто никогда просто так не заговаривал. Друзей у него не было. Он был, как одинокий служебный пес, стоящий на страже системы. О чем он думал, никто никогда не знал. Все были уверены, что думает он исключительно о полученном приказе, либо о приказе предстоящем. Никому в голову не могло прийти, что этот человек, вообще, способен думать о чем-то отвлеченном.

И дело было не в любви к работе, которую он, имея определенный талант, исправно исполнял. Он был подчиненным! Такова была его суть. Его жена была права, назвав его рабом лампы.

Но, всякое бывает…

Вечером, в день своего сорокапятилетия, он сидел у себя дома и смотрел в окно. Полчаса он просидел без движения, после чего встал, достал из холодильника бутылку водки, вскрыл ее и доверху наполнил граненый стакан. Поставив его перед собой, он еще какое-то время просидел, на этот раз, глядя в пол. После он схватил стакан и большими глотками выпил все его содержимое, ни разу не поморщившись. Он поставил стакан обратно и снова опустил голову вниз. Через несколько минут он повторил процедуру, также, не поморщившись и не закусив. Вскоре бутылка была пуста. Шоцкий сидел, опустив голову. Через некоторое время он поднялся, подошел к тумбочке и достал оттуда табельный пистолет. После он подошел к гардеробу и открыл его настежь. Перед ним красовалась его парадная форма, увешанная медалями. Постояв перед ней несколько минут, он отошел назад, передернул затвор пистолета и направил его дуло в сторону кителя, в то место, где должно было быть сердце.

– Должно было быть, – прошептал он. – Раб лампы…

В этот момент свет в комнате погас, и Шоцкому почудилось, что перед его глазами пронеслось что-то, напоминающее женский силуэт, закутанный в черный плащ. Он тряхнул головой, и свет тут же зажегся. Он закрыл гардероб, положил пистолет на место и лег спать.

На следующий день полковник Шоцкий вышел на работу и как всегда приступил к своим обязанностям.

Жил в одном ауле на юго-западе Карачаево-Черкесии, недалеко от границы с Грузией, молодой парень по имени Ислам. Было ему девятнадцать лет. И жил он у своего дяди, Джабраила, самого уважаемого человека не только в ауле, но и в окрестностях, а то и во всей республике. А жил Ислам у дяди потому, что родителей у него не было. Мать умерла, когда ему было пять лет, отец скончался три года назад. В отличие от Джабраила, отец Ислама не был столь успешен. Более того, он был, как после говорил его дядя, позором их рода. Когда мальчику исполнилось двенадцать лет, его отец сильно задолжал Джабраилу, и в качестве долга отдал ему своего сына на работы на три года. Три года прошло, прошел год, отец Ислама умер, прошло еще три года, а он продолжал работать на дядю. Выполнял он любые поручения, что ему давали. Чистил, мыл, убирал, строил, пас скот. И работал он за еду. Офисное рабство это блеф. В мире остались места, где, если не процветает, то присутствует истинное рабство. Ислам не сразу это понял, но когда понял, а случилось это тотчас после смерти отца, в шестнадцать лет, он обратился к Джабраилу. Он был привязан к столбу и избит плетьми. Бил его сын Джабраила, его двоюродный брат. После он неделю провел в яме на воде и черством хлебе. А на дворе вовсю кипел двадцать первый век.

С этих пор Ислам частенько был бит плетьми и сидел в яме. За малейшую провинность. Особенно, если дядя узнавал о том, что в свободное время, а такое Исламу порой предоставляли, он упражнялся с кинжалом, что стало его любимым увлечением. В ауле догадывались о том, в каком качестве Ислам живет у Джабраила, но молчали. Джабраила боялись. Гораздо позже Ислам понял, что Джабраил занимается вещами, не имеющими к закону никакого отношения. В этом Ислам понимал мало, школа для него закончилась рано, но видел не раз, как в доме дядя принимал гостей, приезжавших на огромных машинах, в которых сидели огромные люди, поглаживая рукоятки пистолетов. Да, дядя был одним из них, как и его сын, и вся его семья. Видимо отец Ислама не сжился с ними, вот и оказался на обочине, но об этом Ислам мог только догадываться. Приезжали гости к дяде регулярно, раз в месяц. Ислам даже отметил, по каким дням это происходило. Порой их было так много, что Исламу казалось, что аул заполняла целая армия.