Андреа Камиллери - Собака из терракоты

– Что-то случилось? – спросил он.

– В каком смысле, простите?

– Ну-у… во всех, – замялся Инграссия.

– М-м-м, – ответил уклончиво Монтальбано.

Он вернулся к обнюхиванию пальцев, и разговор прекратился.

– Вы слышали о бедном кавалере? – спросил комиссар, как будто они были в дружеском кругу, в какой-нибудь гостиной.

– Увы! Что поделаешь, жизнь! – вздохнул собеседник сокрушенно.

– Подумать только, синьор Инграссия, я спросил его, не сможет ли он зайти ко мне снова и рассказать новые подробности о том, что он видел ночью, когда ограбили универсам, и мы договорились о встрече, а вот поди ж ты…

Инграссия развел руками с видом, который призывал Монтальбано смириться с судьбой. Сделав подобающую паузу как бы для раздумья, Инграссия произнес:

– Простите, но что за новые подробности мог рассказать вам покойный кавалер? Все, что видел, он вам уже рассказал.

Монтальбано отрицательно покачал указательным пальцем.

– Вы думаете, он не сказал всего, что видел? – спросил Инграссия заинтригованный.

Снова Монтальбано покачал указательным пальцем.

«Ничего, ничего, козел, поджарься на медленном огне», – думал он тем временем.

Зеленая ветвь, которую изображал собой Инграссия, затрепетала, как бы колеблемая ветерком.

– И тогда что же вы хотели узнать от него?

– То, чего, по его мнению, он не видел.

Ветерок превратился в сильный ветер, ветка закачалась.

– Не понял.

– Сейчас вам объясню. Вы, конечно, видели такую картину у Питера Брейгеля, которая называется «Детские игры».

– Кто? Я? Нет, – ответил обеспокоенно Инграссия.

– Не страшно. Тогда наверняка видели что-нибудь Иеронима Босха.

– Никак нет, – сказал Инграссия и начал покрываться испариной. На этот раз он и впрямь принял страху, и физиономия у него постепенно зеленела, в тон одежде.

– Неважно, оставим это, – сказал Монтальбано великодушно. – Я хотел сказать, что человек, когда видит какую-нибудь сцену, вспоминает первое общее впечатление, какое она на него произвела. Верно?

– Верно, – ответил Инграссия, теперь уже приготовившись к худшему.

– Потом, мало-помалу, ему может прийти в голову какая-нибудь подробность, которую он видел, которая запала ему в память, но он ее отсеял как несущественную. Приведу несколько примеров: окно, скажем, которое было открыто или закрыто, шум, ну там, свистел кто, песни пел, стул был передвинут, машина, которая стояла, где ее быть не должно, свет погас… Такие вот вещи, подробности, мелочи, которые в конце концов приобретают важнейшее значение.

Инграссия потянул из кармана белый платочек с зеленой каемкой и утер пот.

– И вы меня заставили сюда прийти только за этим?

– Нет. Тогда бы я только понапрасну вас беспокоил, я бы себе этого не позволил. Хочу знать, есть ли у вас какие-нибудь новости от тех, кто, по-вашему, устроил этот розыгрыш с мнимым ограблением.

– Никто не объявлялся.

– Странно.

– Почему?

– Потому что все удовольствие от розыгрыша – это посмеяться вместе с тем, кто оказался его жертвой. Как бы там ни было, если вдруг они объявятся, вы мне сообщите. До свиданья.

– До свиданья, – ответил Инграссия подымаясь. Пот с него тек рекой, штаны прилипли к заду.

Фацио появился весь припарадившись, в новехонькой форме.

– Я здесь, – сказал он.

– А папа в Риме.

– Ладно, комиссар, я понял, сегодня вам хоть на глаза не попадайся.

Направился к выходу, но задержался на пороге.

– Звонил доктор Ауджелло, говорит, зубы у него сегодня ужасно как разболелись. Придет, только если в нем нужда.

– Слушай, ты знаешь, куда девали то, что осталось от машины кавалера Мизураки?

– А как же, она еще здесь, в гараже нашем. А я вам так скажу: от зависти это все.

– О чем это ты?

– Да о зубах доктора Ауджелло. Воспаление зависти это у него, как пить дать.

– И кому это он завидует?

– А вам, вы небось идете на конференцию, а он нет. И еще, может, от злости, потому как вы ему не захотели открыть имя этого, которого мы задержали.

– Сделаешь мне одолжение?

– Да-да, понял, ухожу я.

Когда Фацио хорошенько закрыл дверь, комиссар набрал номер телефона. Ему ответил женский голос, который сошел бы за пародию на озвучивание негритянских мамушек.

– Халло! Ты кто?

«Ну откуда они их выкапывают, этих горничных, в доме Кардамоне?» – спросил себя Монтальбано.

– Синьора Ингрид дома?

– Та, но ты кто?

– Меня зовут Сальво Монтальбано.

– Жди.

Напротив, голос Ингрид был в точности таким, каким итальянская дублерша одарила Грету Гарбо, та ведь тоже происходила, кажется, из Швеции.

– Привет, Сальво, как жизнь? Давненько не виделись.

– Ингрид, мне нужна твоя помощь. Ты сегодня вечером свободна?

– На самом деле нет. Но если это что-то для тебя важное, пошлю все к черту.

– Это важно.

– Тогда говори, где и во сколько.

– Сегодня в девять вечера в баре в Маринелле.

Пресс-конференция обратилась для Монтальбано, как, впрочем, он и предчувствовал, в нескончаемое и мучительное позорище. Из Палермо прибыл заместитель начальника полиции Де Доминичис от Антимафии и занял место по правую руку от начальника полиции. Приказные жесты и угрожающие взгляды вынудили Монтальбано, который хотел затесаться в публику, усесться по левую. Позади стояли Фацио, Джермана, Галло и Галлуццо. Начал говорить начальник полиции и первым делом объявил, что арестованный, – номер один среди номеров два, – Гаэтано Бенничи, он же Тано Грек, много лет скрывавшийся от правосудия. Это произвело оглушительный – в прямом смысле – эффект. Журналисты, а их было много, плюс четыре телекамеры, подскочили на стульях и стали переговариваться между собой, так что начальнику полиции понадобилось много усилий, чтобы опять водворить тишину. Он сказал, что арест этот – заслуга комиссара Монтальбано, который с помощью своих сотрудников, представленных поименно, сумел ловко и решительно воспользоваться благоприятной ситуацией. Потом говорил Де Доминичис, который объяснил роль Тано Грека внутри организации, роль, если и не первостепенную, то, несомненно, первого плана. Он сел, и Монтальбано понял, что теперь он отдан на растерзание.

Вопросы посыпались градом, хуже чем из пулемета. Была ли перестрелка? Тано Грек был один? Были ли раненные среди представителей законности? Что сказал Тано Грек, когда ему надевали наручники? Тано спал или бодрствовал? Была ли при нем женщина? А собака? А правда, что он был наркоманом? Сколько убийств за ним числилось? Как он был одет? Он был голый? Верно, что Тано болел за футбольную команду Милана? И что на груди у него была фотография Орнеллы Мути? Не мог бы комиссар пояснить, что это была за благоприятная ситуация, о которой упомянул начальник полиции?