Федор Московцев - Темные изумрудные волны

…Зеленое с серым… Серое с зеленым… Голову, тяжелую, как обломок скалы, о которую бьются морские волны, наполняли видения. Это были скачущие по горным тропам всадники, это были солдаты в камуфляжной форме, это были палачи и жертвы, хищники и добыча.

Он открыл глаза, пытаясь прогнать остатки ночного кошмара. Видения исчезли. Было раннее утро. Бледная полоска света настойчиво проникала в узкую щель между неплотно прикрытыми шторами, будто маня взбежать по ней навстречу расцветавшему утру. Приподнявшись на локте, он посмотрел на детей. Мальчик и девочка, они спали рядом с ним. Девочка была укрыта одеялом, а мальчик спал, раскрывшись, одна ручонка в подсохших ссадинах была сжата в крохотный пухлый кулачок, а другой он обнимал плюшевого мишку.

Он поцеловал детей и накрыл сына одеялом. Потом поднялся, обошел вокруг кровати, приблизился к жене и поцеловал её разметавшиеся кудри. Она открыла глаза, чтобы устремить на него мгновенный взгляд своих лучистых глаз. От этого взгляда он сощурился, словно от солнца.

— Скажи, почему ты с таким фанатизмом стал ездить по утрам на берег? — спросила она.

— Я ненадолго, вот увидишь.

Очарование этого мягкого утра должно было омрачиться отсутствием любимого мужчины. Почему нигде не сказано, что делать с упрямцами?! Но — ничего не поделаешь. Она закрыла глаза и, погружаясь в сон, сказала тихо:

— Туда и обратно. Я жду.

Он кивнул и вышел из спальни. В кабинете, прежде чем одеться, остановился возле большого, в человеческий рост, зеркала. Отражение — высокий стройный блондин с хорошей осанкой, — на какое-то мгновение показалось другим человеком, живущим своей жизнью.

Повернувшись вполоборота, он критически осмотрел свою фигуру.

«Этот проклятый живот, — пронеслась в голове беспокойная мысль, — откуда он взялся? Тридцать четыре года — слишком ранний возраст для появления живота. Надо срочно от него избавляться, пока она, — быстрый взгляд в сторону спальни, — не начала дразниться».

— Моя неповторимая, — прошептал он, и счастье заполнило все его существо, отразившись в глазах светлым лучом.

Двойник подмигнул из глубины зеркала, как бы спрашивая: угадай с трех раз, что тебя сегодня ждет?!

Оделся он быстро. Майка и спортивный костюм — что еще нужно? Прошелся по комнате, рассматривая многочисленные предметы, которым пришлось проделать странный, долгий, непростой путь, прежде чем сюда попасть. Вот коллекция масок, взиравших со стены холодными застывшими взглядами. Вот статуэтки — люди, звери, и мифические существа — большие и маленькие, деревянные, бронзовые, гипсовые и мраморные.

Вот три картины — чудища, пожирающие друг друга, морской пейзаж, и венецианский маскарад. Возле последней он остановился. Девушка в белом парике и длинном белом платье, с завязанными глазами, выставив вперед руки, пытается кого-нибудь поймать. Вокруг неё беснуются люди в масках, плащах, куртках, камзолах и диковинных платьях. Контуры двух сплетающихся фигур — изображение, наложенное поверх основного, идущее вторым планом — это события, неизбежно следующие после того, как выбор сделан. Картина называлась «Мы выбираем, нас выбирают».

Он охватил взглядом веселящуюся группу и прислушался, будто пытаясь уловить застывшую мелодию. Ничего не слышно, кроме шелеста листвы в саду.

Спустившись по витой лестнице на первый этаж, он пересек просторный зал и вышел в холл. Улыбнулся, вспомнив, как нахмурилась жена, когда первый раз увидела скульптуру обнимающихся девушек, установленную в нише. Их позы показались ей слишком откровенными, да и сама идея — прижавшиеся друг к другу в сладострастном порыве девушки — это чересчур.

— Ты думаешь, было бы интереснее, если б это были мужчины? — возразил он ей тогда.

Она, скрепя сердце, уступила, но оставила за собой право убрать двух бесстыдниц подальше от детских глаз, если её оценка скульптуры, окончательно не сформированная, в конечном счете окажется отрицательной.

Он вышел на улицу. Причудливо освещенный небосвод напоминал озеро, на одном краю его ночь еще тянула черные сети с мерцавшими звездами, а на другом рассвет уже поднимал оранжевые паруса. Там, где небо рассекалось синеющей горой, плыли легкие туманы, цепляясь за верхушки леса.

Предрассветная тишь еще стелилась по отрогам. Угрюмые сосны безмолвно окружали сонный дом. Их ветви, словно слившиеся с побледневшей ночью, лениво шевелились, движимые прохладным октябрьским ветром.

Он подошел к автомобилю, — черному «Lincoln Town-Car», — терпеливо поджидавшему хозяина перед домом. Открыл дверь, завел мотор, и, выждав, пока машина прогреется, тронулся с места. Проехал по аллее, обсаженной туями и лавровыми деревьями, и выехал за ворота.

Дорога вилась по крутому склону, то появляясь из рассеивающейся мглы, то исчезая за деревьями, плотно обступившими узкую полоску асфальта. Там, где дорога приближалась к обрыву, были видны гребни, острые, как лезвия ножей, выступавшие из мрачных ущелий, еще забитых утренним туманом. В эти темные глубины через зубчатые грани скал текли потоки солнечного света, и потревоженный ими туман колыхался, бродил ленивыми волнами. А дальше, насколько хватало глаз, камень и камень — то в виде развалин, то в виде столбов, то в виде больших нагромождений. Разворачивавшаяся с выступа гребня панорама — обширное пространство первобытных гор — была видна во всех деталях. В провале, на дне седловины, в неподвижном воздухе будто отдыхало в каменной колыбели большое озеро. Оно густо-черное в тени и почти бирюзовое под солнечным светом. На его гладкой поверхности ни единой морщинки, ни единого всплеска, будто оно навеки застыло вместе с отображенными в нем скалами, небом, и одиноким облачком. Но стоило прошуметь ветерку, и озеро всколыхнулось серебристой рябью, словно стая каких-то неведомых птиц, пролетая мимо, коснулась крыльями его поверхности.

Озеро мертвое, в каменном ошейнике. К нему не вели звериные тропы, поблизости не жили птицы, и зелень отступила далеко от края. Только бури иногда прорывались к этому уединенному озеру, чтобы гулом волн разбудить спящих на дне его горных духов. Старожилы говорили, что именно духи из этого горного царства воют на хребте в непогоду.

Дорога круто спускалась под уклон, и, извиваясь змеевидной лентой, вновь пошла лесом. В том месте, где дорога загибалась почти под прямым углом, два дерева стояли ближе остальных к дороге. Старая сосна с усохшими сучьями, которые торчали, как обрубленные топором перекладины лестницы, а высоко в небе, будто гнезда аиста, колыхалась только светло-зеленая верхушка её с шишками, глядевшими вверх. Рядом с ней стояла молодая подруга её, чей ствол на высоте пяти метров раздваивался, исходящие ветви, очертив причудливыми изгибами сердечко, взмывали вверх. Лохмотья порыжевшего железа — остатки траурных венков — обнимали дерево у основания. Останки скал в виде обломков лежали вдоль дороги. Среди них — огромный серый валун, напоминавший могильный камень, а витиеватые трещины на нем — эпитафию на непонятном языке.