Анатолий Афанасьев - Первый визит сатаны

— Хватит кривляться, сучонка! — напутствовал предостерегающе. — Не первый раз попробовала мужского мясца, не первый. Или с шелупонью слаще? Смотри, попробуй только пикнуть дома. Всю вашу поганую семейку раздавлю, как клопов. На, держи свой гонорар, поэтесса!

Сунул ей в руку тугую пачку полусотенных. В этот миг Маняшино личико приняло наконец осмысленное выражение, и она сделала нечто такое, отчего Елизар Суренович ее немного зауважал. Отступя к двери, с размаху швырнула деньга ему в рожу. Веселым роем вспорхнули в коридоре зелененькие. Елизар Суренович чихнул и влепил девочке негромкую затрещину. На том они расстались. Все-таки он вышел за ней к лифту и на дорожку еще раз напутствовал:

— Повторяю: дома ни звука! Пойми, тебя жалею, дурочка. А понадоблюсь — звони.

Ровно через двое суток после Алеши сошел на родной ростовский перрон Федор Кузьмич Полищук. Глаза у него слезились от бессонной ночи. Прямо с вокзала он позвонил сестре на работу. Катерина Кузминична его звонку ничуть не удивилась, и они условились встретиться через полчаса в кафе неподалеку от Театральной площади. Там рядом была прачечная, где Катерина Кузминична работала тридцать лет подряд.

Они не виделись лет пять, но оба мало изменились. Они никак не походили на брата и сестру. Катерина Кузминична была высокая, сухопарая, сутулая женщина с переваливающейся, утиной походкой, неуклюжая с виду и с неприветливым лицом, на которое шесть с гаком десятилетий наложили решетку морщин наподобие тюремной. Донской казачке, ей несладко пришлось вековать при советской власти. Но она другой доли не знала и потому ни на что, никогда, никому не жаловалась. Жалела лишь о том, что мужа любимого притушили на первом году войны, через месяц после призыва, мало успели они помиловаться и, главное, не сумели оборудовать ребеночка, оплошали. Сухоликий, круглоголовый, с литым, опасно подвижным телом, приземистый, с прозрачным, как у рыси, выражением глаз, Федор Кузьмич выглядел по сравнению с сестрой вполне благополучным человеком. Он таким, пожалуй, и был все последние годы.

При внешней разномастности брат и сестра Полищуки душевно были настолько схожи, что им никогда не требовалось обмениваться пустыми предварительными фразами, чтобы потом обсудить что-то серьезное. Время было не властно над их кровной приязнью. К приходу брата Катерина Кузминична успела заказать кофе и яичницу с ветчиной. Она сидела посреди полупустого зала, нахохлясь, глядя в одну точку, и непонятным образом производила впечатление старой крестьянки, притомившейся, присевшей отдохнуть на пороге родной хаты. Брат сбоку неслышно подошел, наклонился, обнял, истово потерся об ее щеку небритой щекой, мягко, по-кошачьи опустился на стул напротив, сунул в рот сигарету, с улыбкой подмигнул, спросил небрежно:

— Ну что, загуляла моя Асенька, да?

— Раньше такого не бывало, — сварливо отозвалась Катерина. — Ну могла ли я представить, чтобы изменить своему Витечке. Ты, никак, курить начал?

— Брось ты — не бывало! Испокон веку бабы от мужей погуливают. Другое дело: в Аське я не сомневался. Она меня крепко все же любила… Ты видела этого гаврика?

— Чего же не видеть. Позавчера прибыл. Первый день она его где-то прятала, похоже, у Галки Чикиной. Ты ее помнишь, Васьки Чикина вдовушка. А с сегодняшнего дня открыто ходят под ручку, всякий стыд потеряли.

— Ванятка где же?

— И Ванечка с ими, где ж ему быть. Я-то вон по суткам вкалываю.

Федор Кузьмич неловко поднес ко рту вилку, кусочек желтка упал ему на грудь. Катерина дотянулась, платочком почистила брату рубаху.

— Может, ханки выпьешь? У меня тут знакомая, подадут.

— Как он из себя?

— Да я им особо не любовалась. Белобрысый, чистенький, лыбится. Глазенками ныр-ныр в разные стороны. Ты его не трогай, Феденька. Из-за такого говна страдать — тьфу на него! Аську, конечно, поучить надобно. Но мне ее тоже все-таки жалко, она какая-то чумная у тебя. Я еще когда не советовала с ней связываться. Ну какая из нее может быть жена? Сызмалу в опилках кувыркалась. Жена должна быть хорошего трудового рода, тогда осечки не будет. И я тебе вскорости такую подыщу. У меня и теперь есть на примете. Одно не возьму в толк, что с Ванечкой делать будем. Какой у тебя сыночек, Федя! Это же херувимчик Божий. Да я за такого сыночка!..

На мгновение привычная хмурость стекла с ее лица, и оно осветилось страдальческой, наивной улыбкой, точно солнышко блеснуло из-за туч.

— Ты вот что, Катя, пока о моем приезде ей не говори, сперва сведи меня с ним, с белобрысым.

— А ну порешишь сгоряча?

— Похож я разве на убийцу?

— Ты не убийца, но кувалды твои многие в Ростове до сей поры памятуют. А этот мальчонка хлипкий, субтильный.

— Чем же он ее прельстил? — не удержался от паскудного вопроса Федор Кузьмич. Сестра так и поняла, что ему сейчас станет стыдно за малодушие. Ответила уклончиво, чтобы ему не больно было.

— Дьявол поманет, таракана с ангелом спутаешь. Всяко бывает на свете, милый мой!

Аппетит Федор Кузьмич не потерял, и масло после яичницы чисто выскреб сухой корочкой. Сестра смотрела на него с сочувствием. Она сочувствовала не только ему, но и многим другим людям, в том числе и Асеньке, и ее новому белобрысому кавалеру. Она давно поняла, как все люди слабы и несчастны. Только некоторым кажется, что они сильные и счастливые. Вот как это прежде казалось брату Федору. У него были, конечно, основания считать себя удовлетворенным жизнью, но не худо бы ему при этом помнить, что всякое дыхание в руке Божией. Он забыл об этом, увлекшись приятностями судьбы. Теперь у него такой вид, будто его, распаренного, окунули невзначай в ледяную купель. Если бы Катерина Кузминична умела, она передала бы ему часть своего великого, тайного спокоя, но этим не делятся. Для того чтобы стать окончательно бестрепетной, ей понадобилось без малого сорок лет прокуковать без мужика, без детей, наедине со щемящими ночными грезами.

— Хочешь, я сама с ним сперва потолкую?

— Нет, это только нас двоих касается.

— Помни, брат, его тронешь, жену потеряешь. И Ванечку, стало быть, потеряешь.

Федор Кузьмич чудно усмехнулся:

— Я его и не трогал, это он меня зацепил клешней.

— Он ни при чем, и она не виновата. Господь послал испытание вашему браку. Вы сейчас либо разминетесь, либо укрепитесь вместе навеки. Феденька, смирись! Гордыня — грех неотмолимый.

— Как была ты сектанткой, так и осталась… Говори прямо, поможешь или нет?

— Помогу, — вздохнула Катерина, — как не помочь. Лишь бы от моей помощи вреда никому не было.

Алеша прикуривал возле Галиного дома, подставя лоб закатному солнышку. Глухая бабка копошилась поодаль, кошке песок набирала в горшочек. На это у нее ушло около получасу. Алеша лениво за ней наблюдал, думая, что это тоже называется жизнью. Галина еще не вернулась с рынка. Алеша поджидал возлюбленную, которая обещала пожаловать к семи. Он предвкушал, как они бухнутся в чуланчике на скрипучую кровать и помчатся вскачь. Он за ночь отоспался, за день отъелся. Московские тревоги отступили, подтаяли. Посреди одного из самых жарких и натуральных любовных видений рядом с ним на приступочку опустился мужичонка в кепаре, сожмуренный, подбористый, с угрюмой тоской во взгляде. Алеше не надо было его представлять, чутье у него было, как у собаки.