Руслан Белов - Хирург и Она. Матрица?

"Что может заставить ее искать встречи с кем-либо извне? – задал он себе первый вопрос. – Любовь или жалость к Хирургу? Возможно, но вряд ли. Когда она впервые легла под Чихая, Хирург ей был нужен. Он был надеждой для нее, и она пошла ради этой надежды на позор.

Теперь она имеет все и Хирург для нее – то же самое, что журнал "Бурда" за семьдесят первый год.

Ее может подвигнуть на встречу с кем-нибудь извне только угроза потерять нынешние блага. Или красоту.

Да, красоту. Если бы она узнала, что без каких-то там чудесных таблеток или мазей Хирурга красота спадет с ее лица, то она женским своим умом придумала бы как с ним встретиться.

Нет, не то. Если она это узнает, то сразу побежит к своему Михаилу Иосифовичу. И тогда все, конец – он спрячет ее под замок, найдет врачей, которые докажут, что эти пилюли или мази есть чепуха. И тогда она даст нам знак, и назначит место встречи, и меня на ней застрелят как последнюю шестерку.

Да... Ничего не придумать... Облажаюсь перед Алисой. И придется опять эти чебуреки из котят жарить..."

Однако Владимир Константинович не ударил в грязь лицом. Ему помог Хирург. Он, на удивление трезвый, вошел в кабинет, приблизился к письменному столу и поинтересовался, заглядывая в глаза с надеждой:

– Думаете, как Дашу вызволить?

Михаил Иосифович тяжко вздохнул.

– Непременно надо что-нибудь придумать, непременно! – волнуясь, продолжил Лихоносов. – Понимаете, примерно полгода назад у нее на женских органах было несколько серьезных операций, и я должен был в середине декабря ее обстоятельно посмотреть. Посмотреть и, возможно, подправить кое-что. В противном случае у нее могут возникнуть неприятные новообразования. И детей может не быть...

Последнюю фразу Лихоносов говорил удивленно – Владимир Константинович, повеселев на глазах, панибратски хлопнул его по плечу и пошел к бару за коньяком.

– Мне вина, пожалуйста, – сказал ему вслед Лихоносов.

Через минуту они чокались.

– А что это вы так обрадовались? – спросил Лихоносов, выпив.

– В голову идея пришла. Сегодня какое число?

Лихоносов пожал плечами и Владимир Константинович ответил сам:

– Сегодня четырнадцатое. И я спорю с вами, что через пару дней она будет здесь, живая и невредимая как наш российский дух.

– Давайте поспорим, только у меня нет денег.

– Деньги – это чепуха. Алиса за вас ответит.

– Я с удовольствием вам проиграю.

– Проиграете, проиграете, несомненно, проиграете. А скажите, каким образом Даша могла бы дать вам знать, где она находится?

– Она могла бы позвонить на наш мобильный телефон. Но я его нашел разбитым под яблоней...

– А номер какой был? – спросил Михаил Иосифович.

Лихоносов напряг память и назвал.

Владимир Константинович записал номер и поднялся с места:

– А теперь извините, мне надо идти. Кстати, как здоровье Чихая?

– Чихай умер... – смущенно улыбнулся Лихоносов.

– Как!? Что случилось?!

– Час назад он мне сказал, что Чихай умер, и теперь его зовут Валерий Валентинович Чихачев...

– Да, да, – сникнув, покивал Владимир Константинович, – так его звали, пока авторитетом не стал... Ну, поздравьте его от меня.

– Не смогу... – Лихоносов посмотрел на бронзовые часы с римскими воинами, стоявшие на столе. – Сорок минут назад он уехал в Воронеж. С медсестрой Аней.

– С дыркой в голове? С Аней? Уехал? В Воронеж??

– Вы знаете, у него все чудесным образом поджило. Наверное, он очень сильно хотел в Воронеж.

– Нет, Чихай очень сильно хотел уехать отсюда, – темно усмехнулся бывший повар и шофер Бормана. – Да, отсюда... Ну, пока. Бар в вашем распоряжении.

Владимир Константинович ушел, в дверях оглянувшись и посмотрев пронизывающим взглядом, очень похожим на взгляд стародавнего Чихая.

Лихоносов, помахав ему рукой, уселся удобнее перед бутылкой и стал пить вино. "Свято место пусто не бывает, – мелко засмеялся он, опрокинув очередную рюмку (винных бокалов в баре не оказалось). – Похоже, та дискета, которую я изъял из мозга Валерия Валентиновича, попала в мозги бедного Владимира Константиновича. Интересно, как? Ведь Аня спустила ее в канализацию?

Он смеялся, а надо было бы подумать. И о себе, и о Даше.

Ведь Чихай, пусть даже вселившийся в битого повара – это Чихай.

Все воскресение Борис Михайлович провел дома, и Гортензия Павловна была счастлива. Они были вдвоем, и едва единение готовилось себя исчерпать, как кто-то появлялся. Просоленный капитан барка, пересекшего Тихий океан, или В., известная опереточная актриса, или повар с павлином, фаршированным живыми белыми воробьями, или Ж., одиозный думский деятель. Временами они все исчезали, и Гортензия Павловна, могла побыть одна, полежать на диване, полежать ровно столько, чтобы соскучится по своему волшебнику и по жизни, им создаваемой.

Она его так и называла, "мой волшебник". "Мой волшебник Мишенька"

В спальню или в будуар иногда уходила не она. В спальню или в будуар иногда ускользала Даша. Ускользала, чтобы мысленно постоять среди своих цветов – гортензий, красных и белых флоксов, розовых ромашек, – ускользала, чтобы оказаться в своей пустынной квартире и стать собой, некрасивой и никому не нужной, ускользала, чтобы поплакать, уронив голову на пустые коробочки и флакончики, обретавшие у подножья безжалостно правдивого зеркала.

Теперь у Даши было все, все кроме безысходности, наполняющей душу кровью, все, кроме, надежды, дающей силы жить. А человек – это надежда. Она начала понимать, почему богатые исчезают в джунглях или стреляются – они исчезают в джунглях или стреляются, чтобы появилась надежда, надежда на спасение. Они стреляются в надежде, что пуля не вылетит, а когда она все же вылетает, они радуются, что надеялись.

Но так думала Даша, не Гортензия. Нескольких минут лежанья на диване, нескольких минут единения с прошлым хватало, чтобы звуки и запахи большого дома вновь начинали трогать чувства и будить вкус к жизни. И Даша, мгновенно став Гортензией, улыбалась и шла к своему волшебнику, который делал все, чтобы она не думала, а наслаждалась.

Уже вечером, после того как Михаил Иосифович шепнул ей, что к ужину придет известный детский врач, недавно получивший видную государственную награду, Гортензия, нет, Даша вспомнила, что кончается четырнадцатое декабря, то есть пришло время показаться Лихоносову.

И она испугалась.

Нет, она испугалась не возможности потерять способность рожать детей. Когда ты мчишься к вершине искрящейся радостью радуги, когда почти каждая новая минута открывается сказочно, когда ты еще не исчерпала и сотой доли удовольствий, писающее, какающее, орущее и требующее ежесекундного внимания создание не может быть устойчивой целью. И эти долгие месяцы вынашивания... Эти груди, которые никогда не станут прежними, эти растяжки, эти зубы, которые могут раствориться, чтобы стать скелетом этого писающего, какающего, орущего и требующего ежесекундного внимания создания. Нет, пусть это подождет, до сорока еще далеко...