Владимир Безымянный - Тени в лабиринте

– В первый раз слышу.

– Мне кажется, Евгений Петрович, вы начинаете терять ориентацию в происходящем. Иначе как объяснить столь глупое и бессмысленное запирательство?

Демонстративно скрестив на груди руки, Коржов невидящим взглядом уставился прямо перед собой. В этот момент в комнату вошел Железнов. Мельком взглянув на Коржова, он приветливо кивнул майору и присел на свободный стул возле двери.

– Видимо, придется помочь вам воскресить в памяти некоторые «забытые» имена, – продолжал Голиков. – Для начала давайте вернемся к событиям далекого детства. Новотроицк, детский дом, Виктор Ферезяев. Или вам более привычна фамилия Борохович?

Глаза у Коржова широко раскрылись, лицо посерело.

– Я не пойму, о чем речь, – наконец выдавил он из себя. – Я сирота и действительно воспитывался в детском доме, но Ферезяева и этого… второго не помню. Столько лет прошло…

– А почему вы об одном и том же человеке говорите во множественном числе? – с иронией спросил майор. – Не слишком ли это наивно звучит?

– В чем вы меня обвиняете? – как ни странно, Коржов начал понемногу приходить в себя. – Называете какие-то имена, намекаете на какие-то знакомства. Все ваши утверждения голословны.

– Да, прямых улик мне пока недостает, – признал Голиков, – но мы их найдем, обязательно найдем. Тайное всегда становится явным.

– Вот тогда и будем говорить, – язвительно бросил Коржов.

– Разрешите, Александр Яковлевич, у меня тоже имеется несколько вопросов к подозреваемому, – Железнов выразительно посмотрел на майора.

– Я отказываюсь отвечать на все ваши вопросы! – выпалил Евгений Петрович. – Вы не имеете права держать меня здесь. Это произвол! Я передовик производства, с пятьдесят второго года в партии…

– Не забудьте упомянуть, что после войны около двух лет проживали в Хролах у тетки Бороховича, – негромко добавил Железнов.

Коржов осекся на полуслове. Пожалуй, не менее удивлен был и Голиков.

– Какой бред… – обескураженно пролепетал Коржов. – Это просто чудовищно…

– Кстати, Александр Яковлевич, вы заметили, что я не обращаюсь к подозреваемому по имени? – продолжил Железнов. – Дело в том, что назвать его Евгением Петровичем Коржовым было бы кощунством по отношению к памяти настоящего Коржова – шестнадцатилетнего партизана, геройски погибшего осенью сорок третьего. Вы, наверно, не подозревали об этом факте «своей» биографии, гражданин Остроградский?

– Нет… нет… это невозможно, – послышалось бессвязное бормотанье.

– Ну что же, пора поставить все точки над «i». – Железнов подал знак стоящему в дверях Нефедову.

В комнату вошла пожилая женщина в старомодном пальто и свалявшемся пуховом платке. Сделав несколько неуверенных семенящих шажков, она вдруг замерла на месте и, простерев вперед руки, истошно вскрикнула:

– Жора, сынок!..

В ответ раздался леденящий душу вой.

Тени рассеялись. В невероятно запутанном лабиринте отыскалась та единственная тропинка, которая выводит к свету. Шаг за шагом иду я знакомым путем, пытаясь еще раз, уже для себя, убедиться – все ли я сделал возможное, чтобы своевременно разгадать преступный умысел, предотвратить зло.

И еще. Хочется понять, что же толкает человека на преступление. Нет, я не оговорился, именно человека. Ведь зверем не рождается никто…

«Жора, сынок, как ты мог?!» В выплаканных материнских глазах застыли немой укор, боль и отчаяние.

Всему есть предел. Встреча с матерью выбила последний камень из-под хитроумно выстроенного здания подлости и лжи, столько лет служившего убежищем Остроградскому-Коржову.

Признание было трудным. Прошло немало времени, прежде чем обвиняемый поставил подпись в конце протокола.

Остроградскому пришлось волей-неволей прожить вторую жизнь, такую же «черную», как небо в ту страшную осеннюю ночь сорок четвертого года, когда он принимал боевое крещение. Рядом с ним, сцепив зубы, стояли насмерть молодые ребята. Им наверняка было страшно, ведь убивать и быть убитым – всегда ужасно. Но высшее чувство долга перед Родиной не позволяло им думать о себе, и уже поэтому каждый из них был героем.

Темная ночь – хорошая помощница в неблаговидных делах. Брошен автомат – без него легче, и, прижимаясь к земле, осторожно, словно вор, крался Остроградский подальше от поля боя, где погибали товарищи. Им руководил всепоглощающий животный страх. Ну, а потом… скитания по лесу, который стал отныне для него навсегда чужим. Деревья и кусты уже не укрывали его, как свое родное дитя, и лишь укоризненно шелестели листвой и жалобно стонали, оплакивая его честь. Но Остроградского не мучили угрызения совести. Желание выжить, любой ценой спасти свою шкуру целиком заполняло его.

Волею судьбы Георгий повстречал в лесу полицая Бороховича, который бежал от возмездия и теперь старался раствориться в необъятных просторах России. Безысходность положения сблизила их, заставила поневоле довериться друг другу. И страх, оказывается, имеет разные оттенки: Остроградский боялся за свою жизнь, а Борохович – расплаты за совершенные преступления. Один – жалкий трус, потерявший человеческое достоинство, а другой – матерый зверь, беседуя, лицемерили друг перед другом, старались найти оправдание своим поступкам. Борохович рассказывал о том, как он, прикрывая отход своих, был контужен и попал в плен, как его силой принудили к сотрудничеству. Однако, надев ненавистную ему форму полицая, он старался помогать местному населению, не раз рисковал жизнью. Но кто теперь ему поверит, как ом сможет доказать свою невиновность?

Остроградский слушал и со всем соглашался, хотя не верил ни единому слову. Но и он не мог предполагать, что осужденный за разбойное нападение Борохович бежал с этапа во время бомбежки и добровольно предложил свои услуги оккупантам. Как преданный пес, он без устали пытал, расстреливал, вешал. И за своей кровавой работой не замечал, что недолго осталось фашистским захватчикам топтать чужую землю. А когда до него наконец дошло, что за содеянное придется отвечать, Борохович решил покинуть хозяев, сменить документы и начать новую жизнь.

Слепой случай помог ему. Пробираясь вместе с Остроградским по лесу, они набрели на разрушенное здание детского дома. Через час из развалин вышли два совершенно других человека – Евгений Коржов и Виктор Ферезяев. После их ухода огонь еще некоторое время жадно лизал пожелтевшие листки – остатки детдомовского архива.

Теперь можно было вздохнуть свободней и подумать о будущем. Борохович предложил Остроградскому поселиться у своей дальней родственницы. Сам же он решил двинуть в Сибирь. О своем местонахождении обещал сообщить.