Татьяна Степанова - Пир на закате солнца

Шаги за дверью – жена Регина. Войдет?

Не вошла…

Как тихо стало в этом доме…

Он закрыл шкаф. Что они раньше делали по вечерам? Не так уж часто он был дома, но все-таки. Собирались все вместе – жена, сын…

Сын…

Москалев глубоко вздохнул. Он не понимает, что происходит. Но это его, отцовская, вина. Воспитание подростка в семье… На совещании в министерстве, помнится, целый доклад длиннющий читали – «Проблемы преступности несовершеннолетних, пробелы в воспитании». Его сын ничего не украл, никого не ограбил – к счастью, он просто сбежал из дома. А потом вернулся.

И ЧТО-ТО ПРОИЗОШЛО…

Она, Регина, не дала разобраться в этом сразу, запретила ему, отцу, все: строгость, мягкость, желание все узнать, понять причину, наказать, чтобы больше было неповадно так делать, помочь… Да, да, помочь ему – Даниле. А разве желание во всем разобраться – не помощь? Разве наказание за проступок – не помощь в этом возрасте, когда еще не действуют взрослые правила, когда они только-только устанавливаются. И разве не его отцовское право устанавливать эти правила своему сыну?

Сын…

Моя кровь…

Москалев глянул на себя в зеркало: ну, что же ты? На войне не боялся, а дома труса празднуешь? Кто разберется в этом, кроме тебя?

– Где он? – спросил он у жены, выходя из спальни.

– У себя.

Он ждал, что она последует за ним наверх, к Даниле. Наверное, раньше она бы так и сделала. Вечные ее причитания: «Витя, Витя, он же еще ребенок, пожалуйста, держи себя в руках…» Но Регина только молча проводила его взглядом, стоя на пороге кухни.

За ее спиной гудела посудомоечная машина.

Москалев ждал, что и в комнате сына тоже будет шумно – телевизор гремит, компьютер – на полную катушку. Но экран и монитор были темны.

Данила встретил его у двери, услышал, как отец поднимается по лестнице.

– Чем занимаешься?

Он показал ладони.

– Я спросил, чем ты занимаешься?

– Ничем.

Москалев прошелся по комнате. Пыль… такое ощущение, что тут не убирались несколько дней. Ну да, Нади-то… Макаровны теперь нет. А жена… Что же это она и не заглядывает сюда?

Он сел на диван.

– Надо поговорить.

Данила молчал.

– Я не сержусь на тебя. Ты это запомни. – Москалев вздохнул. Трудно-то как, а? Был бы он солдат-новобранец, было бы легче во сто крат. И слова бы нашлись тут же подходящие. А тут ведь малец, двенадцать лет всего, сын… мой сын… моя кровь… – Я не сержусь. А мать – ты же видишь, она извелась вся. И эта еще беда с тетей Надей. Ты понять должен, что… В общем, поговорим, сын, серьезно.

– Я ничего не помню. – Данила смотрел в окно.

– Я твой отец и должен понять. Тебе что, плохо здесь было – со мной, с матерью?

Как от стенки горох. Никакой реакции. Или, может, подход неправильный?

– Столько людей занятых, взрослых, у которых дел невпроворот, из-за тебя все бросили, поисками твоими занялись. Ты это понимаешь? В какое положение ты меня поставил? А когда ты вернулся…

– Не надо было возвращаться.

Москалев вздрогнул. Или ему показалось? Эту фразу произнес не Данила, а кто-то совсем другой, незнакомый.

– Это что еще за новости? Я тебя спрашиваю: тебе тут что, плохо с нами? Может, в школе что? Ты в Питер хотел вернуться? Но это же блажь, ребячество. А ты уже взрослый парень, мужик. Это дошкольник нюни распускает по каждому пустяку, а ты-то уже вон какой вымахал. Скоро в училище военное будешь поступать.

Ничего в ответ, никакого отклика.

– Будешь как я, как отец твой. Думаешь, мне легко было? Совсем нелегко, но я не распускался, у меня цель в жизни была. Знаешь, какая цель?

Данила, смотревший в окно, обернулся. Что-то мелькнуло в его глазах – искорка интереса.

– Когда война кругом, тогда проще, – сказал он.

– То есть?

– Проще, папа.

– Что ты хочешь этим сказать?

– Бросили гранаты в бункер… Ну в тот… ты знаешь… Столько крови сразу… И на ветках даже: помнишь, что на ветках висело, папа?

– В какой бункер?

– В тот… ты знаешь где, в горах.

Москалев почувствовал, как в горле у него внезапно пересохло. Он никогда не рассказывал дома ОБ ЭТОМ. Предположить, что сын слышал, подслушивал, когда они с Региной… Но он не рассказывал об этой спецоперации в Удагском районе даже жене и словом никогда об этом дома не обмолвился. Тяжелая операция, потери с обеих сторон – и в спецназе, и у боевиков… Они крови не боялись, но мы тоже… Если в таких делах крови бояться, то…

– Все проще. – Данила склонил голову на бок. – И мы всегда рядом.

– Что?

– КОГДА ЭТО БЫВАЕТ, МЫ ВСЕГДА РЯДОМ. МЫ ПРИХОДИМ ПОТОМ.

– Что ты болтаешь? – Москалев резко встал.

Голос сына, эта его странная фраза… этот блеск в его глазах…

– Когда нет войны, все по-другому.

– Что ты болтаешь?!

– Хочешь узнать, как было с той, что убирала тут за нами?

Регина с порога кухни наблюдала, как муж ее спускается по лестнице. Вот споткнулся… выпрямился…

– Что с тобой?

– Ничего. – Он ушел в гостиную.

Когда она вошла туда спустя пять минут, увидела его у бара с бутылкой коньяка.

– Надо показать его врачу, – хрипло сказал он.

– Витя, но я не…

– Психиатру. Я проконсультируюсь, найду дельного, понимающего. Но сначала я… я сам проверю.

Регина смотрела на мужа. Таким она, генеральская жена, не видела его никогда, ни во время штурма Грозного, ни во время боев в Дагестане.

Когда обычные повседневные дела валятся из рук… Полина Кускова, КАК ОБЫЧНО, в будний день была на работе и одновременно отсутствовала напрочь.

– Нужно эти полисы проверить. И вот тут надо исправить, шеф просил срочно.

Это к ней обращаются? А к кому же еще? Монитор светится, чай стынет в чашке, эти стильные чашки с логотипом фирмы им подарили тут, в офисе, в прошлом году.

– Сделать нужно до обеденного перерыва.

– Хорошо.

Полина ответила машинально. Она выполнит свою работу, если, конечно, соберется, если сумеет… мысли разбегаются… Раньше все это казалось таким простым, знакомым, ничего сложного – страховые риски, финансовые таблицы, а теперь… она сделает, иначе ее уволят, произойдет то, чего она так прежде боялась. Отчего же сейчас это ее совсем не пугает?

Оттого, что пугает другое.

Лерка, сестра, как она кричала прошлой ночью… Полина проснулась в холодном поту. Этот крик… и ведь это же не взрослый, это ребенок – такая мука…

Она никак не могла разбудить сестру. Той что-то снилось, и этот крик… Он был криком о помощи, но она никак, никак не могла ее разбудить.

Лера, Лерка, Лерка моя!

Сестра открыла глаза. В свете ночника они казались огромными – зрачки расширены. Потом они сузились, а глаза заволокло, взгляд стал мутным и одновременно настороженным.

– Лерка, милая, что с тобой? Болит, да? Где болит? – Полина откинула одеяло. – Я сейчас врача…