Дик Фрэнсис - Заезд на выживание

— Виновен.

Я смотрел на старшину жюри присяжных, он зачитывал вердикт. Рубашка в бело-голубую полоску, светлый твидовый пиджак. В начале процесса он регулярно нацеплял какой-нибудь унылый галстук, но время шло, и рассмотрение дела превратилось для него в повседневность, вот и возникло ощущение неловкости от столь формального наряда. И теперь он дошел до того, что стал даже расстегивать пуговки на рубашке у горла. В отличие от большинства других присяжных, он был седовлас и обладал почти военной выправкой, спину держал на удивление прямо. Может, потому, что его избрали старшиной. Наверное, учитель, вышедший на пенсию, подумал я, привык командовать и следить за дисциплиной в классе, где полно неуправляемых учеников.

— Виновен, — повторил он довольно нервно, но громко и четко. И не сводил при этом взгляда с одетого в мантию и парик судьи, который сидел выше и слева от него. И ни разу не взглянул на скамью подсудимых, где сидел обвиняемый — тоже чуть выше от него и слева. Находились мы в зале под номером три в Олд-Бейли, здании Центрального уголовного суда, одном из старейших в Англии, построенном еще в Викторианскую эпоху, когда судопроизводство старались сделать как можно более унизительным для провинившегося и устрашающим для остальных. Сам зал, несмотря на соблюдение всех положенных формальностей, был маленьким, размером не больше школьной студии для рисования. Судья восседал на возвышении, доминирующем над всем пространством и остальными участниками процесса, защитник, обвинитель и жюри присяжных располагались так близко друг к Другу, что запросто могли наклониться и соприкоснуться, при условии, разумеется, если б вдруг возникла такая охота.

В общей сложности старшина, он же школьный учитель, повторил то же слово раз восемь, прежде чем усесться обратно на скамью. И когда, наконец, сделал это, показалось, что я услышал тихий вздох облегчения — от осознания того, что долг он свой исполнил.

Присяжные сочли, что молодой человек виновен по каждому из восьми предъявленных ему пунктов: в четырех речь шла о нападении с причинением телесных повреждений, в трех подчеркивалась тяжесть этих самых повреждений, и последний пункт квалифицировал его действия как покушение на убийство.

Я не слишком удивился. И тоже был уверен, что этот молодой человек виновен. И это несмотря на то, что я представлял сторону защиты.

Почему, задался я вопросом, мне пришлось потратить лучшие в году дни, сидя в Олд-Бейли и пытаясь спасти этого негодяя от длительного срока заключения?..

Ну, наверное, из-за денег, предположил я. Но я предпочел бы провести это время в Челтенхеме, на скаковом фестивале. Особенно сегодня днем, когда должен был на своем собственном двенадцатилетнем гнедом мерине участвовать в соревнованиях по стипль-чезу среди любителей на приз «Золотой кубок».

На протяжении последних пяти столетий британское правосудие придерживалось вполне однозначного принципа: человек невиновен, если не доказано обратное. Условности и этикет судопроизводства предполагали, что во время процесса обвиняемого называли не иначе, как ответчик. От него не требовалось доказывать свою невиновность. Нет, скорее он должен был защищаться от голословных утверждений. Утверждений, которые еще следовало доказать, чтоб не оставалось ни малейших сомнений. К ответчику обращались по фамилии и с непременной приставкой мистер, доктор, сэр, или даже милорд, а то и ваше преподобие, или даже ваша светлость, если того требовали обстоятельства. Однако, как только присяжные объявляли его виновным, ответчик немедленно превращался в «правонарушителя» и терял право на всякие там почтительные приставки. Словом, отношение к нему менялось самым радикальным образом, и ни о какой вежливости уже не могло быть и речи, когда под давлением неоспоримых фактов и доказательств ему выносили приговор за неправедные поступки.

Перед тем как старшина присяжных вновь опустился на свое место, вся сторона обвинения, напротив, дружно встала, как бы демонстрируя тем самым удовлетворение вердиктом. И свою изначальную правоту. Еще бы, ведь он был признан виновным по всем четырем пунктам, а также в причинении тяжких телесных повреждений. Словом, теперь у суда имелись самые веские причины засадить его на полную катушку.

Я наблюдал за тем, как члены жюри присяжных переваривают эту информацию. Они провели почти неделю в жарких спорах, перед тем как вынести этот вердикт. И вот теперь некоторые из них были, судя по всему, шокированы, узнав истинную сущность этого прекрасно одетого молодого человека двадцати трех лет от роду на скамье подсудимых, который прежде казался невинным агнцем.

И я снова подивился тому, зачем торчу здесь. Почему, задавался я вопросом уже бог знает в какой раз, я вообще взялся за это безнадежное дело? Но ответ я знал. Да просто потому, что меня уговорил пойти на это один приятель, друг какого-то друга родителей парня. Они навалились на меня всем скопом и умоляли взять это дело, клянясь, что он невиновен и что все эти ужасные обвинения выдвинуты против него просто из-за того, что его с кем-то перепутали. Ну и еще, разумеется, потому, что вознаграждение было очень щедрым.

Однако вскоре я обнаружил, что единственной ошибкой в этом деле была непоколебимая вера родителей в то, что их маленький ангелочек просто не мог совершить столь ужасного деяния, напасть на целую семью с бейсбольной битой. А единственным мотивом для нападения послужил тот факт, что отец семейства обратился в полицию с жалобой, что молодой человек использует дорожку перед их домом как точку для торговли наркотиками, причем делает это с завидной регулярностью и по ночам, часа в два-три.

Чем больше я узнавал о своем клиенте, тем сильнее осознавал свою ошибку. Очевидность его вины не вызывала сомнений, и я уже начал думать, что процесс пройдет быстро и гладко и я еще смогу успеть на скачки в Челтенхем с легким сердцем и туго набитым кошельком. Не получилось, потому как жюри присяжных слишком долго мучилось сомнениями, прежде чем вынести вполне справедливый и очевидный вердикт.

Я даже подумывал просто сбежать, мотивируя тем, что внезапно заболел, но судья тоже оказался большим любителем скачек и буквально накануне вечером вызвал меня к себе и предупредил, что принять участие в них у меня не получится. Сказаться больным, а затем появиться на ипподроме — нет, это бы выставило меня перед ним в самом невыгодном свете. Мало того, позволило бы выдвинуть против меня обвинения в пренебрежении служебным долгом, и тогда я могу распрощаться с мечтами о назначении в к. а., или королевские адвокаты.