Владимир Колычев - Мрак в конце тоннеля

Третий блок находился на одном уровне, а первый и второй – на другом, этажом ниже, и связаны между собой они были переходным шлюзом, в котором сейчас находилась наша группа из двух-трех десятков человек.

С гулким стуком за нами закрылась тяжелая, с выступающими ребрами жесткости дверь, и мы оказались в каменном мешке. С одной стороны вход, с другой – контрольно-пропускной пункт, через который и должен был в дальнейшем фильтроваться людской поток. Гражданским показывали налево; они должны были входить в коридор, затем снова сворачивать налево и идти прямо до основных помещений. Военных пропускали дальше, они спускались вниз на этаж и расходились по своим объектам.

Интересно, в какую графу попадем мы – в гражданскую или в военную? Или останемся здесь, в переходе, слушать, как работает фильтровентиляционная установка?

Вдоль стен шлюза стояли сваренные из железных листов скамейки, сквозь краску на них проступала ржавчина, а я не хотел пачкать свои новые джинсы. Да и на ногах я держался достаточно крепко, хотя, честно сказать, находился слегка под хмельком. Но это мое обычное состояние, я к нему давно привык, поэтому всерьез считал себя трезвым.

Пил я малыми дозами, но в течение всего дня. И всему виной мой дурной характер. Я не алкоголик и, пожалуй, с легкостью могу отказаться от спиртного, но для меня это, увы, неприемлемо. Дело в том, что в трезвом состоянии я плохо управляю собой. Такая вот у меня беда – с детства страдаю синдромом бескомпромиссной справедливости и все воспринимаю в белом или черном свете. Увы, я не различал полутонов, для меня не существовало «не совсем плохих» или «не очень хороших» людей. Одно из двух: либо ты хороший, либо плохой; или ты делаешь добро, или творишь зло. Все бы ничего, но еще в старших классах я взял на вооружение изречение знаменитого Платона. «Кто не совершает несправедливости – почтенен; но более чем вдвое достоин почета тот, кто другим не позволяет совершать несправедливости». Этот девиз стал моим жизненным проклятием. В десятом классе я жестоко избил соседа по парте за то, что тот назвал мою хорошую знакомую шлюхой. Хотел ударить в лоб, а попал в глаз – парень едва не лишился зрения, а на меня завели уголовное дело, которое так и не дошло до суда, но нервных клеток сгорело вагона два, если в пересчете на уголь. В одиннадцатом классе я схлестнулся с уголовником, который на моих глазах отобрал у женщины сумку. Мне бы пройти мимо, а я его догнал и зарядил ему кулаком в нос. Едва не убил отморозка, а потом за мной его дружки с ножами гонялись, мстили за него. И ведь порезали – финкой по животу полоснули; еще бы на миллиметр глубже, и – привет работникам ритуальных услуг.

В первом случае мне грозила тюрьма, во втором – смерть. Но сколько их было – ничем не примечательных моментов, когда я давал волю рукам! Добро должно быть с кулаками. Но дело в том, что это «добро» само по себе любило подраться.

Про армию лучше не вспоминать. Чуть ли не в первый же день я подрался со «стариком» за то, что он, походя, пнул меня сапогом под копчик. Надо было стерпеть, промолчать, но мой буйный характер и тяга к справедливости нацелили кулаки на обидчика. С ним я справился, за что вскоре жестоко поплатился. Ночью меня подняли с койки, отвели в умывальник, где по мою душу собрались «деды». Я сопротивлялся; кому-то, помнится, разбил нос и подсветил глаз, но все-таки меня свалили с ног. И до постели я в ту ночь еле дополз. Через несколько дней история повторилась. Меня снова отвели в умывальник. На этот раз я кому-то выбил зуб, но все равно остался в проигрыше. Через какое-то время мне досталось снова, но кому-то из «стариков» я сломал челюсть. Только тогда «деды» отступились от меня, зато вплотную занялись молодежью из моего взвода. Как итог, сослуживцы моего призыва меня возненавидели. Даже «темную» хотели мне устроить, но не решились, ведь кулаки у меня – будь здоров. Через какое-то время мы сами стали «дедами», но антипатия ко мне сохранилась, потому что я не позволял им обижать «молодых». Такой вот я был сознательный. А еще мой тезка Платон меня подзуживал. Честь наша состоит в том, учил он из далекого прошлого, чтобы следовать лучшему и улучшать худшее, если оно еще может стать совершеннее. Вот я следовал этому лучшему, вызывая неприязнь окружающих. И чуть в дисбат не загремел за то, что избил сержанта из своего призыва.

Но вместо дисбата беспредельная тяга к справедливости привела меня в школу милиции. Мне повезло, что мои однокурсники оказались нормальными ребятами; никто меня особо не раздражал, и я со всеми ладил. Словом, за два с половиной года не случилось ни одного серьезного инцидента, который мог закончиться для меня отчислением. Я получил офицерские погоны и отправился служить в уголовный розыск.

А там сплошная несправедливость – что по одну сторону закона, что по другую. Ладно, уголовники, у них на роду написано творить зло; но некоторые мои коллеги оказались не лучше – и преступников за мзду освобождали, и липовые дела против неугодных фабриковали, и вымогательствами занимались. Далеко не все такое вытворяли, большинство моих товарищей служили честно – но, как известно, в бочке с медом лучше всего видна ложка с дегтем. Тем более не одна там была ложка, и даже не две…

Первым серьезным делом, к которому меня допустили, было убийство проститутки. Вскоре выяснилось, что к преступлению причастен экипаж патрульно-постовой службы из нашего отдела. Ребята крышевали уличных девочек из нашего района, а часть преступных доходов передавали начальству. Поэтому поступила команда замять это дело. Но не тут-то было. Я пошел на принцип, и сначала на скамью подсудимых сели сутенеры в погонах, а потом и заместитель начальника нашего отдела. Ну, и чего я добился? Коллеги отвернулись от меня, а из службы собственной безопасности пришло предложение работать у них. Я отказался, а вскоре написал рапорт о переводе на новое место службы.

В новом коллективе меня приняли настороженно, но я был уже научен горьким опытом и не хотел больше быть умнее всех. К этому времени я уже успел заметить, что алкоголь притупляет во мне чувство справедливости и подавляет навязчивое желание лезть на рожон. Это и помогло мне найти общий язык с моими товарищами. Употреблял я понемногу, но с утра и каждый день. Увы, но такой стиль стал для меня нормой, и я до сих пор его придерживаюсь, хотя еще в прошлом году с треском вылетел со службы.

Я расследовал квартирную кражу. Из богатого дома исчезло колье с бриллиантами, а обнаружилось оно в кармане девушки, имевшей несчастье крутить роман с парнем из числа «золотой молодежи». Отец мажора был против этих отношений, поэтому неугодная девушка и стала воровкой. А был этот господин депутатом Госдумы и успешным бизнесменом и сразу дал понять, что перечить ему не стоит. Но я не пошел у него на поводу и сумел доказать, что никакой кражи не было, а имела место инсценировка преступления, чтобы отправить девушку в места не столь отдаленные. Дело я развалил, но депутата к ответственности привлечь не смог. А тот объявил мне войну. С его подачи оперативники из управления собственной безопасности установили в моем кабинете видеокамеры и смонтировали длинную запись, где я то и дело прикладывался к своей любимой фляжке. В конце концов меня выставили законченным алкоголиком, дело мое передали на аттестационную комиссию, устроили разбирательство. Если бы не депутат, я мог бы отделаться предупреждением о неполном служебном соответствии, но, увы, комиссия приняла решение уволить меня со службы. Чтобы не доводить дело до дискредитации, мне предложили написать рапорт на увольнение по собственному желанию. Я согласился, и вот уже почти год занимаюсь частным сыском. Не скажу, что эта работа мне нравится, но, как оказалось, ничем другим я больше заниматься не умею… Такой вот я, Платон Молочков.