Виктор Мережко - Сонька Золотая Ручка. История любви и предательств королевы воров

Мирра навалила на Соньку два набитых прелым сеном матраца, та поначалу попыталась освободиться от удушающего груза, но подруга крепко обняла ее, и Сонька вскоре затихла, задышав спокойно и ровно.

Дверь с грохотом открылась, и в барак вместе со снегом вломился одетый в теплый тулуп надзиратель.

— Подъем, мурловки! Пять минут опоздания — лишний час работы!

Ворча и матерясь, заключенные стали сползать с топчанов, на ощупь находя одежду, на ощупь застилая постель и зябко выползая под снежное черное утро.

Мирра стянула с Соньки матрацы, принялась расталкивать ее. Воровка не реагировала, лишь слабо стонала и никак не хотела подниматься.

— Соня, детка… Подъем… Пора в красильню… Вставай.

Она с трудом нахлобучила на подругу промокший ватник, замотала ноги каким-то тряпьем, стала подталкивать ее к выходу. Сонька сделала пару шагов и упала. Мирра подошла к надзирателю.

— Она совсем хворая. Пусть смену побудет в бараке.

— Хворая — вылечим! — засмеялся тот. — Дубиной вдоль спины! Тащи старую аферистку во двор!

В красильном цехе удушающий пар поднимался до самого потолка. В горячих чанах кипела черная жидкость. Тяжеленная покрашенная материя свисала с тележки на квадратных колесах, которую невероятными усилиями должно было толкать в сушилку.

Сонька водила мешалкой из последних сил. Затем уже на пределе вытащила ткань из чана, попробовала толкнуть тележку и рухнула на холодный мокрый пол без сознания.

Ночью Сонька лежала на топчане, укрытая матрацем, рядом с ней примостилась Мирра. Разговаривали тихо, чтобы никто не слышал.

— Я вдруг подумала, что хочу умереть, — сказала Сонька. — И чем скорее, тем лучше.

— Ну и дура, — осклабилась Мирра. — Нам-то и сидеть самую малость осталось. Полгода откоптели, семь с половиной впереди.

— Не могу больше. Устала.

— А ты представь, каким раем покажется нам свобода, когда отчалимся.

— Знаешь, что мне снится каждую ночь?

— Знаю. Золото, брюлики, украшения. И еще светские балы, где ты шмонала всю эту наглую публику подряд.

Сонька усмехнулась, отрицательно повела головой.

— Нет… Суд. Когда Володя Кочубчик обвинял меня.

Мирра даже задохнулась.

— Сука! Кашалот! Выйду на волю, сама задушу вот этими руками.

Воровка помолчала, глядя в черный потолок, и совсем тихо произнесла:

— Он такой красивый был… Обижал, оскорблял, а я смотрела на него и любовалась. — Она снова помолчала и добавила: — Если выживу, то только ради Володи. Отыщу его, обниму и никому больше не отдам.

Снова распахнулась промерзшая дверь, и снова в облаке пара выросла фигура надзирателя.

— Подъем, шалашовки! Все до одной — подъем! В бараке остается только хитрожопая Сонька Золотая Ручка! Подъем!

Женщины с тяжелым сопением и ворчанием одевались, застилали постели и толкались к выходу. Когда Мирра натягивала на себя теплую одежду, воровка прошептала ей в самое ухо:

— Разузнай, где на мануфактуре хранится керосин.

— Зачем тебе? — удивилась та.

— Надо. Разузнай.

Сонька стояла у обледенелого окна и смотрела, как понуро уходили в раннюю утреннюю черноту ее товарки. Уходили тяжело, еле волоча обмороженные ноги, опасаясь удара бичом или прикладом в спину.

Барак без обитателей смотрелся просторно и даже не очень мрачно. Все койки были аккуратно застелены, в заледенелые окна пробивался тусклый солнечный день, потрескивали дрова в печи.

Сонька подбросила в огонь поленьев, поплелась на свое место, и в это время в барак вошли надзирательницы, Надежда и Вера, одна из которых крикнула:

— Живо одевайся! Игнатьич зовет!

Воровка торопливо принялась напяливать на себя всевозможную одежонку, от слабости пару раз чуть не упала, зачем-то пожаловалась здоровенным бабам:

— Болею… Не оклемалась еще.

— Игнатьич вылечит, — засмеялись надзирательницы.

Сонька слабо улыбнулась и двинулась к выходу.

На улице было солнечно. Мороз держался крепкий, руки и лицо немедленно заледенели, снег под хлипкой обувкой скрипел и колюче забивался под щиколотки.

Надзирательницы вели Соньку к бараку Игнатьича коробочкой — одна впереди, другая сзади. Если Сонька спотыкалась или, не дай бог, падала, надзирательницы тут же подхватывали ее за шкирку и пинками заставляли идти дальше.

Когда надзирательницы вели воровку по длинному коридору, она неожиданно увидела вдоль стен несколько больших железных бочек, сильно отдающих керосином.

Комендант с расстегнутым воротником кацавейки сидел за столом, жевал вяленое мясо, запивая его крутым чаем. Появление заключенной он встретил ленивым и пренебрежительным взглядом, кивком велел надзирательницам исчезнуть, после чего какое-то время продолжал жевать мясо, не обращая никакого внимания на воровку. Неожиданно резко отодвинул от себя стакан с чаем, оперся локтями о стол и уставился на женщину.

— Значит, Сонька Золотая Ручка?

Она молчала, так же тяжело глядя на него.

— Жидовка?

— Иудейка, — тихо возразила Сонька.

— Не любите, когда вас так называют… — Игнатьич откинулся на спинку стула. — Вот встреть тебя в другом месте, никогда не поверил бы, что такая мурцовка одурачила столько народу. Как это у тебя получалось?

— Сама удивляюсь, — усмехнулась воровка.

— Ну-ка, сделай еще так, — удивился комендант.

— Как? — не поняла женщина.

— Ну, это… покажи зубы… Улыбку!

— Зачем?

— Понравилось, как это у тебя получается.

Сонька от такого признания улыбнулась легко и искренне. Игнатьич вышел из-за стола, подошел к ней почти вплотную, взял за плечи и некоторое время изучал ее.

— Чертовка! Чего-то в тебе есть.

Облапил, крепко прижал к себе. Женщина уперлась руками в его живот и, неожиданно нащупав в кармане кацавейки связку ключей, легко и ловко вытащила их, опустив в карман своей фуфайки.

— Не надо…

— Не брыкайся, — продолжал прижимать ее комендант. — Тут я хозяин. Захочу — зарою, захочу — будешь жить.

— Не надо, — повторила Сонька.

— Ты чего, курва?

— Больно ты, Игнатьич, пахнешь керосином. Помылся бы, что ли?

Он постоял перед воровкой, глядя на нее сверху вниз, и вдруг сильно ударил по лицу сухой жесткой ладонью. Соньку отбросило назад, но она все-таки удержалась на ногах, — из носа потекла кровь.

— Это чтобы знала, кто я здесь такой. И не умничала больше. Ступай!

Игнатьич вернулся за стол, снова принялся за мясо и чай.

— Дура, — неожиданно улыбнулся он. — Это не я пахну. Пахнут бочки в коридоре.

Взял кусок вяленого мяса, бросил воровке. Она на лету поймала его, откусила, остальное сунула в карман.

— А зачем тебе здесь эти бочки? — вытирая кровь рукавом, тоже улыбнулась Сонька.