Андрей Воронин - Таможня дает добро

— Я за рулем, мне нельзя.

— Действительно вся документация сгорела?

— Не только документация сгорела, все сгорело. Там комиссия сейчас из Москвы приехала, разборки идут по полной программе.

— Федора посадят? — вновь спросила женщина.

— Что ты заладила как пономарь одно и то же? Посадят, не посадят…

— Мне знать надо.

— Кто ж тебе скажет…

За окном шумел ветер, ветви хлестали по стеклам. А в гостиной пахло коньяком, дымом, жарко пылал камин. Было уютно и тепло. Верить женщине не хотелось.

— Федор говорит, что один садиться не будет. Самусеву Марина доверяла, он ей не внушал опасения. Основательный был мужчина, да и должность занимал соответствующую своему солидному виду, как‑никак заместитель директора крупного номерного завода.

— Федор, когда ко мне пришел, сказал, что один садиться не будет. Он сказал, если что, то он всех за собой потащит.

— Так и сказал? Небось пьяный был в стельку. Кого он заложит, что он знает?

— Я все знаю, — оторвав, голову от стола, прохрипел Федор Муратов.

— Лежи, Федя, не болтай чушь. Ничего ты не знаешь и никому ничего не скажешь.

— Все скажу! Все! Если наручники защелкнутся, я молчать не стану, — и Федор Муратов захохотал, сползая на пол.

— Давай‑ка его на диван перенесем.

— Да–да, — ответила Марина.

Вдвоем они взялись волочить тяжеленного Федора на диван. Федор что‑то невнятное хрипел, бурчал, матерился, буквально изрыгал проклятия на головы всех живых и мертвых. Но ни Марину, ни тем более Самусева этими словами он пронять не мог.

Все знали, Федор человек не сдержанный на ругань, да к тому же и пьяница. Правда, на работе даже чуть выпивши Муратова никто никогда не видел. Он, как правило, отводил душу после работы, заезжал либо на квартиру к Марине, либо вместе с ней приезжал на дачу. И уж здесь давал волю своим необузданным порокам. Щедрость Федора Муратова, как и его чувства, границ не имела. Он дарил своей любовнице все, что та ни пожелает. Увидит что‑нибудь золотое, блестящее и лишь скажет Муратову:

«Феденька, глянь какая симпатичная вещичка», — и уже через день–два эта вещичка оказывается в руках Марины.

О существовании у Федора любовницы знали многие. Не известно о ней было лишь жене Муратова.

— Слушай, родная, — сказал Адам Михайлович, — так он что, и вчера трезвый говорил, что всех сдаст?

— Во всяком случае, мне так говорил. Вспомнила! — всплеснула руками Марина.

— Что ты вспомнила? — насторожился Самусев.

— Концовку анекдота вспомнила! — и Марина принялась хохотать. Хохот ее был истеричным.

Адама Михайловича пьяная бестолковщина уже изрядно утомила и начала просто–напросто раздражать. Он то приехал сюда решить совсем другой вопрос и, надо сказать, ответ на него уже получил.

— Марина, успокойся! Выпей воды.

— Не могу я больше пить! — высокая грудь Марины в разрезе блузки дрожала. — Не могу я пить! Икота начнется.

— Не хочешь, как хочешь. Послушай, родная, где‑то у Федора ружье есть и патроны.

— Конечно есть. В шкафу платяном стоит, в его кабинете. А зачем оно вам, ворон стрелять будете?

— Боюсь я, Марина, через поселок идти, разные люди здесь ходят, лихие люди. Дай‑ка мне ружье на всякий случай.

— Федор ругаться станет.

— Я завтра с утра его назад привезу. Марина, пошатываясь, подошла к мертвецки

пьяному Муратову и принялась копаться в его карманах.

— Ага, вот! — она вытащила связку ключей и, так же пьяно пошатываясь, двинулась к белой двери. И если бы Адам Михайлович ее не направлял, то она наверняка ударилась бы в стену.

Женщина была горячая, упругая телом, и Адам Михайлович даже почувствовал легкое возбуждение и озноб, когда прижал Марину к себе.

— Ну, ну, Адам Михайлович, что это вы ко мне пристаете? Ружье, взятое без его разрешения, Федор вам еще простит, но если узнает, что вы и меня в придачу взять захотели, то ему это не понравится.

— Ему уже все равно. Открывай, открывай скорее! — держа женщину правой рукой за талию, бормотал Адам Михайлович.

Ключ захрустел в замке, дверь распахнулась. В кабинете было темно и холодно, тяжелые шторы на окне плотно сомкнуты. Женщина пошарила по стене, нащупала выключатель.

— Вот в этом шкафу, — бормотала Марина, пытаясь маленьким ключиком открыть платяной шкаф. Она отодвинула плечики с одеждой, за которыми прятался узкий, как пенал, металлический ящик, выкрашенный в коричневый цвет. Затем длинным медным ключом открыла железный ящик и вытащила охотничье ружье — красивую дорогую двустволку.

— Вот винтовка, — сказала она.

— Это не винтовка, Марина, это ружье. А патроны где Федор хранит?

— Я здесь все знаю, каждую вещичку, где что лежит. От меня у Федора нет никаких секретов.

— Точно никаких?

— Абсолютно, — тряхнула кудрявой головой Марина, — никаких!

— Ну и где же лежат патроны?

— В письменном столе, в нижнем ящике.

Она долго возилась, стоя перед столом на коленях, открыла его, криво выдвинула ящик.

— Вот они, родимые, Адам Михайлович, берите, сколько хотите.

В ящике письменного стола оказались две картонные коробки. На одной из них шариковой ручкой было крупно написано: «Картечь». Адам Михайлович взял два патрона, затем поднял ружье, лежащее на ковре. Переломил его, сунул патроны в стволы, защелкнул.

— Тяжелое оно. И как это мужчины не ленятся с такими ружьями по лесу ходить? Мы две недели назад с Федором ворон стреляли… — И как? — спросил Адам Михайлович.

— Две он застрелил. А я, как ни старалась, так ни в одну и не попала.

— Понятно, — Адам Михайлович Самусев тихо взвел курки. Они мягко щелкнули.

Марина поднялась от стола и вновь икнула.

— Не собиралась я сегодня пить, да настроение паршивое. И вы меня все упрашивали, а я девушка такая, что отказать красивому мужчине не могу, вот вы и воспользовались женской слабостью. И напилась, черт бы меня подрал, — она увидела, как стволы медленно поднялись и застыли на уровне ее груди. — Э, э, я не боюсь, — сказала она, — не надо так шутить. Федор говорит, что ружье на людей нацеливать нельзя, оно может выстрелить, — как мать непонятливому ребенку, говорила женщина.

— Конечно, может выстрелить.

— Вы меня так соблазнить хотите?

— Может быть…

— Оружие в руках мужчины меня всегда возбуждает…

Женщина прижала ладони к груди и пьяно улыбнулась. В этот момент громыхнул выстрел. Марину отбросило к стене, и она медленно осела. Ее розовая блузка на груди стала красной, кровь сочилась сквозь пальцы. Она лежала, неестественно подогнув ноги, юбка задралась, обнажив крутое бедро в кружевном черном чулке.

Адам Михайлович посмотрел на бесстыдно оголенную ногу и облизнул сухие губы.

— Стерва она! Была… — сказал он, выходя из кабинета Муратова.