Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

— Тише, тише!

Агент снизил голос и продолжал:

— Баталов погиб… ладно! Страшно, но пережили. Я умру — тоже переживут. Так ведь на мое место третий придет! А вместо него — четвертый! И так — пока мы эту банду не высветим. А высветим ее обязательно. А ты, подлюка, будешь со своим баяном нас на кладбище провожать да земелькой присыпать? Да как ты другому-то станешь в глаза в ресторане смотреть, а, гад?! Ведь ты их сейчас — обо мне речи нет! — на смерть посылаешь, молодых-то ребят! Вот она, твоя сокровенность, в чем заключается, ее ты ищешь? А еще о людях говоришь… Сам ты — гной и смрад!

Последние слова получились почему-то невнятными, и, произнеся их, Семен с ужасом почувствовал, что плачет — от бессилия, злости и унижения. «Ну, все! — промелькнуло в голове. — То-то этот слизень теперь нахохочется!» Однако на Витеньку поведение Кашина произвело иное впечатление. Он привалился к калитке, постоял минуту, вглядываясь внимательно в Семена, шепнул обессиленно:

— Ладно…

— Чего ладно? — упавшим голосом спросил Семен.

— Я подумаю.

Слезы мигом высохли, и Кашин сказал строго:

— Чего думать? Сейчас давай выкладывай!

— Нет, нет, — бормотал баянист. — Я не могу так… Подумаю, время надо… ты что! Легкое ли дело — с Черкизом связаться!

Почувствовавший уверенность агент перебил его бестолковые речи:

— Ладно болтать-то! Говори, когда! Я долго ждать не могу, по лезвию хожу, сам понимаешь!

— А? Да, да! — заморгал Витенька. — Послезавтра… Нет, послезавтра понедельник. В среду, в среду приходи! Да не в ресторан, а сюда, домой, где-нибудь после обеда, а? Я подумаю пока…

— Ну, думай! Слушай, — Кашин придвинулся к баянисту, — из ваших, из ресторанных, никто меня больше не опознал?

— Что, боишься? — ехидно спросил Гольянцев.

— Как же не бояться! — Семен вздохнул.

Витенька шагнул во двор и сказал вдруг:

— А ты я меня бойся. А то ведь всяко может получиться, ваше дело такое: перестанешь оглядываться — ан оно и себе дороже стало. Впрочем, договорились: приходи-с!

И захлопнул калитку.

Нам, нужны красные купцы, маклеры, нам нужны спецы-заготовители, калькуляторы, нам нужны люди, сведущие в торговле, в экономике нашего края.

Для того, чтобы этих людей нам получить, организован губернский комитет содействия коммерческому образованию.

Организовали рабочие уголок Ленина при клубе им. Владимира Ильича и решили изучать ленинизм.

И записалось уже 16 человек.

И занятия начались.

И литературу решили купить. Пока еще литературу не получили. Ждем. А ленинизм все-таки изучим.

От баяниста Кашин возвращался счастливый и обессиленный. Улицы были темны, дорога просматривалась плохо. Только немножко отошел от Витенькиного дома и уже несколько раз споткнулся или сошел с тротуара. Кое-где еще горели окна, Семен пересекал идущее от них свечение, но дальше снова приходилось привыкать к темноте. Однако окна были, как вехи, он шел от одного к другому.

Навстречу ему никто не попадался. А сзади кто-то шел. Очень осторожно. Семен едва ли обратил бы внимание на этого идущего, если бы, случайно оглянувшись, не заметил тень, легшую на светлый квадрат окна.

«Черт возьми, — холодея, подумал Семен. — Эт-того еще не хватало». Ужас положения не сразу дошел до него: достало еще соображения в одном из переулков свернуть, перебежать на другую сторону и затаиться за кустами, лезущими из палисадника.

Он стал ждать. В одной комнатке дома напротив горел свет, там сидели за столом двое мужчин, а женщина на табуретке кормила ребенка грудью.

«Живут же люди!» — завистливо вздохнул Семен.

Преследователь вскоре показался, но действия его были совсем не такими, какими их предполагал увидеть Семен. Вместо того чтобы, резко свернув за угол, встретиться с объектом слежки лицом к лицу или же броситься за ним в темноту, он далеко по широкой дуге обогнул дом и тихо-тихо стал продвигаться вдоль палисадника, за которым как раз и стоял Семен. Кашин со страхом и недоумением ждал его приближения. «Сзади за шею, и — на себя!» — обдумывал он прием, сдерживая дыхание. В эту минуту свет из окна лег на бледное лицо человека, и Семен узнал в нем Степку Казначеева, агента первого разряда, хорошего приятеля, если не сказать — друга.

Сначала Семен опешил. Однако надо было действовать, и он, подобрав с земли сухую ветку, ткнул ею в Степкину спину и скомандовал:

— Стоять тихо! И руки вверх!

Степка бросился в сторону, запнулся, упал, и Семен насел на него. Мужики в окошке оживились, стали показывать на них пальцами, но женщина прикрикнула на них и задернула занавеску. Сразу стало темнее.

— Слезай, ты чего? Сдурел, что ли? — придушенным голосом сказал Степа.

— А ты чего это за мной ходишь? Кто тебе велел?

— Больно ты мне нужен! Войнарский просил покараулить. Он, дескать, у нас молодой, мало ли что…

Семен Обиженно запыхтел и встал.

— Перетрухал, ага? — продолжал подначивать Казначеев, отряхиваясь. — Вот так-то. Это тебе не мел у доски грызть. И не гвозди Налиму в сапоги садить.

Их учитель математики в реальном, злой Налим, ходил в училище зимой в валенках, а весной и осенью — в сапогах. Но обязательно переобувался перед уроками, в учительской у него стояли ботинки. Как-то Степка с Семеном забрались в учительскую и забили в подошвы Налимовых сапог по огромному гвоздю. На них донес кто-то из своих же ребят, и Кашина с Казначеевым хотели выгнать, но просто чудом все обошлось благополучно, если не считать денег, внесенных родителями за сапоги, да основательной порки, полученной дома.

— Давно ты за мной ходишь? — спросил Семен.

— Весь вечер. Я и в ресторане был, только в зал не заходил, все больше в вестибюле да возле буфета ошивался. Гляну в твою сторону да снова уйду. У меня там крестный чистильщиком работает. Но я все приметил и хмыря этого, баяниста, на заметку взял.

— А смысл?

— Какой еще смысл? Юрий Павлович сказал: посмотри, подстрахуй, может, помощь понадобится, мало ли что.

— Но все-таки я тебя засек! — торжествующе сказал Семен. — Засё-ок я тебя, Степа! Ловко получилось, а?

— А струхнул-то небось!

— Это верно, было маленько. Что, думаю, такое — вчера ему комсомольские взносы платил, а сегодня он за мной слежку учиняет?

Они засмеялись и вместе пошли домой. Ноги мягко ступали по тополиному пуху, лежащему на дорожках и тротуарах.

— О чем думаешь? — спросил Степа.

— Ни о чем. Ночь хорошая! А когда я домой приду, светать станет. Ой, как усну-у…

— Хорошо тебе. А у меня вот Тимка Кипин все из головы не идет. Ну что с ним делать, скажи?

С Тимкой была сложная история. Еще в позапрошлом году, когда он заглянул по служебным надобностям в городской морг, один старичок-врач сказал ему: «Послушайте, юноша, — у вас же пальцы прирожденного хирурга! Тонкие, сильные, нервные, — обратите внимание, коллеги!..» И этих слов оказалось достаточно, чтобы перевернуть всю Тимкину жизнь. Он решил стать врачом. Но для этого надо было уйти из угрозыска. В прошлом году его попросту не отпустили, и он смирился: очень тяжкое выдалось время! Но и нынешним летом, когда он пришел в комсомольскую ячейку за характеристикой, ему было отказано столь же категорично: «Не кажется ли вам, комсомолец Кипин, что ваше решение попахивает дезертирством? Штык в землю, да?» — «Какой штык? — растерялся Тима. — Почему в землю?» В общем, характеристики он не получил и решил действовать по-своему. Не выносивший раньше и запаха водки, Кипин в одно прекрасное утро появился на работе с бутылкой, деловито обстукал и выколупал залитую сургучом пробку и махом влил в себя два стакана на глазах у изумленной публики. Сразу тут же он и сомлел и был увезен на бричке домой. Теперь его поведение предстояло обсудить на комсомольском собрании, подготовкой которого занимался Степа Казначеев.