Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

Изнутри распахнулись створки — они разъехались с визгом, подхваченные жарким ветром, приготовились захлопать, зашуметь, да так и замерли, удержанные на месте огромным граммофонным раструбом. Раструб этот, в лиловых разводах и позолоте, выкатил свое жерло в открытое окно и замер удивленным зевком. Сначала был тихий скрип: машину заводили. Затем она кашлянула, поскрипела и —

— Пфу, нечистики! — закряхтел с крылечка дома напротив старый Спиридон Вохмин. — Как понайдут, понаедут — сплошь безобразие. Крик, драка, девок в баню тащут. А то еще стрелять начнут, не приведи господи. Съеду, съеду я отсюда, Сабирко, нету больше моей моченьки…

Спиридонов собеседник — благообразный толстый татарин, конюх коммунхоза — закивал бритой шишкастой головой, крутнул большими пальцами сложенных на животе рук: выразил согласие и поддержку.

квакала труба, —

— Нету сил, — устало сказал Спиридон Вохмин. — Ну нету, натурально, моих сил терпеть беспорядок. Пойти в избу, кваску испить разве что. А потом… нет, не усну под этот шум. В карты разве сыграть, а?

— Карты — хорошо, — зевнул Сабир. — Давай, Спиря, карты, играть будим.

Заскрипели ступеньки, брякнула дверь — приятели пошли в дом. Духота там стояла невыносимая, пылилась герань в горшках, но тихо-тихо было в доме старого Спиридона; можно играть в карты на носы, пить квас и не слышать пьяной возни.

А вдогонку катилась, куражилась, уносилась вдаль по спаленной зноем улочке наглая, с блудливыми хохотками, песня о недолгом счастье Шнеерсона. Осмелела, сунулась под колеса вынырнувшего из дальнего проулка грузовичка и с хохотками, хохотками же отпрянула назад, угнездилась в дебрях граммофона. Он поскрипел опять заводимой пружиной, визгнул негромко, и в это время взревел и смолк за окнами мотор машины, послышалась негромкая команда. Пыльные, с винтовками и наганами, люди в кожанах, гимнастерках и пиджаках прыгали из кузова, исчезали в проеме калиточки. Раздался выстрел, другой… Кто-то во дворе закричал страшно, на крик ринулись шофер и парень в косоворотке, дежурившие у машины. Мгновение улица была пуста. Затем качнулся и, кашлянув, вывалился раструб; следом, сверкнув боком, вывалился сам граммофон — смял в лепешку трубу с диковинными разводами и позолотой. Головой вперед, молча, прыгнул на сирень из окна белоголовый парень с челочкой. Вскочил на корточки, распрямился, перемахнул через забор и побежал по улице, высоко вздымая коленки. Высунулась вслед рука с наганом — вскидывалась выстрелами, пока не кончился барабан. Дым, заволокший окно, уносило внутрь, в избу. Бегущий подпрыгнул нелепо, свалился ничком на дорогу и забился, пачкая землю кровью.

— Исусе! Исусе! — Спиридон появлялся на секунды в окошке, снова прятался. — Пронеси, матушка, чистая дево…

Сабир лежал на полу, вскрикивал при выстрелах.

Но шум стихал: повели в машину задержанных, подталкивая оружием. Троих пронесли в одеялах, возились, помещая ближе к кабинке. Раненые тащились сами, угрюмо матерились, карабкаясь в кузов. Сели. Застонала, забилась женщина. Шофер крутнул рукоятку — автомобиль заурчал, дребезжа подножками, ядовитый газ пополз в палисадник. Машина рявкнула, рванулась с места и скрылась в проулке.

— Ловко чекисты метут, — тихо сказал Спиридон. — Ах, как метут… ловко! Пойдем-ко на улку, бабай: там теперь тишина, спокой. Ладно, что жена моя в гости ушла, — начисто перепугали бы бабочку… Ох! — Он схватился за грудь, хлопнулся на табуретку. Сабир, поднявшись с полу, глядел на него мутно и бестолково. Покрутил головой, полусказал-полуспросил:

— Навирна, типерь Нюрке тюрьма сидеть.

— Э! Тюрьма что! Говорил, говорил я… — Вохмин вздохнул судорожно, махнул рукой. — Пошли, Сабир!

Сонно опять было на крыльце, на улице — с приездом машины исчезли ребятишки, попрятались по домам, захлопнулись окна. Только безутешный, пронзительный бабий плач доносился откуда-то с огорода.

— Заскулила! — фыркнул Спиридон. — И объясни ты мне, татарская душа, что за такой народ: саму ее не тронули, и никакая она Нюрке не родня, только лаялась на нее — так какое твое, кажется, дело? Нет — воет! Нар-род, ей-богу…

Сабир снова попытался принять благообразную позу, но дрожащие пальцы не сцеплялись на животе, и он забубнил:

— Нада домой идти. Не пойду — баба тоже реветь будит: застрелили, скажет, Сабирку.

— Обожди! — схватил его за рукав Спиридон. — Обожди маленько, дай я с тобой передохну. Покурим, покурим! — сунул Сабиру пачку.

Тот вздохнул и отвернулся.

Сидели. Тишина теперь была полная; в огороде раздался гневный мужской голос, и плач затих.

— Уй! — дернулся вдруг Сабир.

— Чего? — зашевелился сосед его, глядя в сторону.

— Смотри, смотри, Спирька, — уй! — Татарин вскочил на ноги и дернул его за рукав.

Медленно, со скрипом растворилась огородная калиточка дома напротив. Человек зацепился за нее, пытаясь подняться, но калитка поехала в сторону — он упал. Тогда, доползши до столба, стал, оцепив его руками, карабкаться. Наконец поднялся, с трудом понес ногу через досочку, однако руки расцепились, и он, повернувшись в воздухе, рухнул лицом в пыль.

— Уй-юй! — причитал Сабир. — Домой… домой…

— Стой! — оборвал его Спиридон. — А кто его в Чеку будет сдавать, а? Может, это наиглавнейший из этих гавриков, которых брали? Умри он теперь на наших глазах — греха не оберешься, затаскают! Да затаскают — ладно, а то и… понял, темнота?

— Уй-юй-юй! — прыгала челюсть у Сабира.

— Ты вот что: сиди и сторожи его. А я пойду лошадь искать. Мало ли что.

— Куда пойдешь? — успокоился вдруг Сабир.

— Думаю. К Гришке Ухову, пожалуй. К нему зять, механик с лесозавода, на пролетке утром проезжал.

Минут через десять Спиридон подъехал к распростертому возле ворот парню и пальцем подозвал Сабира. Вдвоем они втащили в пролетку вялое тело. Вохмин потрогал руку — живой! — положили на сиденье, словно пьяного. Парень был русый, скуластый, в коричневом плохоньком пиджаке с испачканным кровью передом, армейские штаны заправлены в разношенные сапоги. Спиридон влез на козлы, дернул вожжами: поехали!

Уже под вечер он зашел к Сабиру. Конюх с женой, крохотной Танзилей, пили чай. Вохмин поздоровался, сел на порожек.