Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

18 марта — день Парижской Коммуны

1 мая — день Интернационала

3 мая — 2-й день Пасхи

10 июня — Вознесение

21 июня — Духов день

15 июля — день освобождения края от Колчака

7 ноября — день Пролетарской революции

8 ноября — 2-й день Пролетарской революции

25—26 декабря — Рождество.

В эти дни крепи революционную бдительность! Враг, отравленный алкоголем, способен на тяжкое преступление! Кроме того»

Плакат этот, намалеванный известным представителем городской художественной богемы Яном Бесфамильным, знакомством с которым агент губрозыска Миша Баталов очень гордился, был украшен по углам ужасными желтыми бутоньерками и висел в Мишином кабинете над сейфом.

С тех пор как Баталов повесил этот шедевр на стену, жизнь его стала весьма неважной. Как ни пытался он разъяснить, что плакат незакончен исключительно из-за отсутствия нужной краски, что как источник информации он от этого нисколько не пострадал, — дело было сделано, и оставалось пожинать горькие плоды. Во-первых, в неофициальном общении Баталова не называли теперь иначе, как «Кроме того»; во-вторых, каждый считал своим долгом не только устно, но и письменно внести свою лепту в содержание плаката. Так, под «Кроме того» было приписано различными почерками: «14, 15, 16 апреля — Гайди-фитр (мусульм.)»; «19, 20, 21, 22 июня — Гайди-курбан (мусульм.)»; «18 сентября — Судный день (евр.)». Упрямый Миша, плакат, однако, не снимал — знал по опыту, что это могут расценить как слабодушие.

Дождь кончился. В кабинете было светло и тоскливо. Внизу в «байдарке» — камере для задержанных — пьяный тянул на одной ноте: «Звя-нит зв-ванок нащё-от пр-раверки-и…»

Раздражала мокрая одежда. Липла к телу, оно словно вязло в ней. На ночь весь губрозыск выезжал в район речного плеса, где шевелился еще со своими людишками бандит Снегирев — бывший матрос речной флотилии. Баталов запер дверь изнутри на ключ и стал раздеваться. Оставшись в трусах, пиджак повесил на спинку стула, брюки разложил на единственном табурете. За три часа одежда должна была хоть немного подсохнуть.

В окно сладко пахнуло свежим ветром, жарким и влажным. Миша перегнулся через подоконник, поглядел вниз. Во дворе губрозыска сидел на локомобиле городской дурачок Тереша Рюпа и воображал, что со страшной скоростью куда-то мчится. Локомобиль этот, реквизированный еще зимой у заворовавшихся частников — братьев Нестеренок, был предметом длительных и бесплодных переговоров губрозыска с коммунхозом. Но, пока те тянули с принятием его на свой баланс, предприимчивые городские механики по ночам совершали опустошительные набеги, и теперь только остов машины, мрачный и ободранный, одиноко торчал возле коновязи. Тереша же Рюпа был в губрозыске человеком почти своим: его тут подкармливали, поручали поить лошадей, мести двор, чем он несказанно гордился. Толстый, белесый и прыщавый, в старых галифе и гимнастерке с нацепленным на нее неимоверным количеством каких-то значков и крестов, Рюпа важно восседал на железном сиденье.

— Куда поехал, Тереша? — спросил Баталов.

— У-у! У-у! Ду-ду-ду-у! — закричал дурак. — Москву! Москву!

Миша отошел от окна, потянулся и, отодвинув подальше наган, который только что собирался чистить, полез в сейф. Вытащил из-под кучи бумаг тщательно скрываемое сокровище: Эдгар Райс Берроуз, «Возвращение Тарзана».

Надо было переключиться с тягостного, расслабляющего настроения, связанного с похоронами друга, на другое — чуткое, взбудораженное: при нем быстрее реакция, точнее движения. Четыре года гражданской, затем четыре — в угрозыске не заглушили, а, наоборот, усугубили страсть Миши к чтению до размеров сверхъестественных, причем выбор его падал преимущественно на литературу авантюристическую. Войнарский, как-то проведавший об этой слабости, пробовал его перенацелить: давал почитать Кампанеллу и роман Гончарова «Обрыв», но Баталов, бегло пролистав их, вернул со словами: «Нет, это не для меня. Я больше про жизнь люблю. — И, вытянув откуда-то затрепанных „Арканзасских охотников“ Густава Эмара, сунул под нос начальнику: — Вот, например!»

За всю двадцатишестилетнюю жизнь, подробности которой самый лютый автор авантюрных романов не смог бы представить в затейливом своем воображении, Баталову не припомнилось бы и дня, проведенного в состоянии обычного человеческого покоя, но собственное существование казалось ему нормой бытия. Старички в креслах, девушка с книжкой на берегу озера — господи, какая скука, дикость! Бывало, остановишься на минутку, вот-вот бы отдышаться — опять, глядишь, полетели кувырком дни, ночи, засады, конский храп, перекошенные чьи-то физиономии, трупы на брезенте… Но, поскольку другой жизни Баталов и не видал, он считал ее самой обыкновенной, даже серой, и подвиги корсаров, ковбоев, знаменитых путешественников и сыщиков грезились ему. Все эти люди, объединенные полыхавшей в голове комсомольца Баталова великой идеей, сражались, шли на смерть и гибли за дело мирового пролетариата.

Собственный вклад в это дело Миша считал более чем скромным и, будучи тщеславным, мечтал о делах выдающихся.

Всякую мелкую сволочь, в задержании которой он принимал участие, — форточника Ваську Пятака, гопстопников близнецов Дюдяевых, бандершу Фузу Каторгу — Баталов вообще не ставил себе в заслугу, а крупные его операции кончались обычно тем, что с момента, когда он приносил данные о конкретных лицах и обстоятельствах преступлений, сам Миша неизменно оттирался в сторону. Ходили в засады, стреляли, рисковали жизнью уже другие. Он же — тщательный, неутомимый, с богатым воображением — считался одним из лучших умов губрозыска, и Войнарский любил и берег его особенно. Миша сердился на него за это и сопел от ярости, когда начальник губрозыска, определяя состав групп захвата, говорил спокойно: «Баталов — в резерве. Не дергайся, Михаил, у тебя другие задачи». Так проторчал он без дела во время последней операции — ликвидации банды Кота. Оттуда привезли Яшу Зырянова, бывшего его стажера…

В дверь постучали. Баталов заметался по кабинету, сунул книгу в стол, путаясь, натянул мокрые брюки и повернул ключ. Вошел дежурный Муравейко, подозрительно осмотрел кабинет, зачем-то выглянул в окно и сказал:

— Чего закрываешься? Давай скорее, Войнарский тебя ищет.

Начальник, подняв голову от бумаг, привычно сунул Баталову карманный силомер:

— Держи!

Баталов натужился, выпучил глаза: стрелка на шкале поползла вверх и замерла. Войнарский азартно раздул ноздри. Глянув на прибор, вздохнул завистливо:

— Молоде-ец… А я вот сегодня чего-то подкачал.

Испытание силомером было своеобразной формой приветствия для входящих в кабинет Войнарского, после того как он приказом по губрозыску отменил рукопожатия, считая их негигиеничными.