Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

— Оружием хорошо владеешь? — спросил Кот.

— Смотря каким.

— Этим, к примеру! — Дроздов покидал в руке револьвер.

— Приходилось, дело знакомое.

— На днях покажешь.

— Что, что такое? — испугался Николай.

— Да ты, я вижу, и впрямь какой-то тютя! Приоделся, попил, поел, девку потрогал — и все за так просто, думаешь? Пора привыкать. Ты не бойся, мы мужики фартовые, с нами не пропадешь. — Кутенцов хлопнул его по спине. — Идем, я тебя с одним парнишкой сведу, он обскажет.

Он подвел Малахова к огромному мокрогубому парню, кличку которого Николай уже знал: Монах. Мокрогубый осклабился, взял Николая за локоть:

— Идем со мной!

Вышли в огород. Бандит протянул ладонь:

— Ну, давай знакомиться… — И, цапнув малаховскую руку, вдруг резко завернул ее за спину. Сделано это было очень ловко: Малахов, охнув, повернулся спиной к Монаху.

— Как сюда попал? — хрипел Монах. — Войнарского давно видал, паскуда? Я его шпиков за версту чую… вижу… нюх… пощады нет… жив не уйдешь, точно…

Николай чувствовал едкое, смрадное дыхание топтавшегося за спиной бандита, рвался из его лап, стонал:

— Пусти, гад! Никого я не знаю, пусти… связался я с вами, сволочи…

— Нет, ты скажешь, ска-ажешь… — возился сзади Монах.

Руку неожиданно рвануло такой болью — у Николая подкосились ноги, он повалился на грядку. Но бандит подхватил его за шиворот, поставил. Отпустил руку — она повисла бессильно, словно плеть. Малахов медленно повернулся. Рожа у Монаха была довольная.

— Что, испугался? Вопче поимей в виду: новеньких не любим. А так ты — парнишка крепкий, выйдет ли из тебя толк — посмотрим…

Малахов помялся немного, глядя в сторону, и вдруг, резко выдохнув, кулаком здоровой руки ударил Монаха в подбородок. Тот шатнулся, но не упал: удивленно засопев, полез куда-то за пояс, вытащил финку:

— Ах ты, сволочь!

В это время взревела машина, раздались голоса. Бандит метнулся к калитке, выглянул, отпрянул и зашипел, надвигаясь:

— Навел! Ну, держись, легавый…

Он прыгнул, выбросив вперед руку. Малахов отклонился, но хмель притупил реакцию — почувствовал, как сталь вошла в бок. Упал и кувырком катнулся в распахнутую дверь маленького сарайчика. Вскочил, дернул к себе дверь, захлопнул, но с другой стороны на ручку, пыхтя, навалился Монах, рвал с воем, уже открывал; и тут хлопнул выстрел, дверь освободилась, тело бандита грузно шлепнулось по ту сторону сарая. Малахов, слабея, пополз в угол и, припав к полу, стал натягивать на себя валяющееся возле стены тряпье, ветхий матрац. Замер, затих. Кто-то заглянул, выругался и притворил дверь. Началась возня, крики; выстрелили еще, еще… Николай слышал, как потащили от сарая тело Монаха. Когда задребезжал и отъехал от дома грузовик, начал, задыхаясь, вылезать из кучи окровавленного тряпья. Дополз до двери, стал торкаться, наконец отвалил припершее ее полено и выбрался из сарая. На четвереньках, заваливаясь на бок, приблизился к калитке…

Не все ребята ходят в кино. Есть и другие. И их много. Вечно голодные. Пугливые. Маленькие, лохматые зверьки. На углу шумных улиц поют гнусаво:

— Богородица-дево, радуйся!

Из них — у многих —

у кого — 1 легкое,

у кого — ½.

И лица у них — коленкор.

Вечером хорошо быть беспризорником. Вечером, когда небо бездонно, гулять. Курить папиросы — глотать жадно струйки горького, теплого дыма.

И ржать.

Вечером.

В доме № 30 по ул. Бакунина, в подвале, где помещается один из притонов беспризорных, покончил жизнь самоубийством, повесившись на веревке, гр-н Черных, 14 лет.

«Хитрость, хитрость и хитрость.

А впрочем, нет: оперативная гибкость — вот как это должно называться. Упредить врага на первом его взмахе. Данные неопровержимо свидетельствуют, что не далее как послезавтра преступные планы подозреваемой должны быть реализованы».

Так думал Семен Ильич Кашин, сидя на скамеечке в городском саду и разрабатывая план взятия с поличным весьма известной в городе особы: кумышковарки и сводницы Лизки Палкиной по прозвищу Коза. Сидел он тут, в тенечке, уже давно, с намерениями деловыми и далеко идущими. Но — увы! — истекло время, когда должна была появиться здесь Симочка Караваева. Такие дела Семен переживал очень болезненно, поэтому изо всех сил старался сейчас занять голову другими мыслями, хотя бы предстоящей операцией с Козой. По идее, Симочка могла еще подойти, но Кашин уже настроился на поражение, и мысли его по отношению к себе были несколько ироничны; план поимки никчемной Козы обдумывался теперь зло и жестоко, с использованием всей известной Семену специальной терминологии. В конце плана операции Кашин начертал мысленно: «агент второго разряда» — и лихо расписался. Только что произведенный из стажеров, он придавал своему повышению немалое значение. Это сразу ставило его в один ряд с людьми почтенными и уважаемыми — вроде Баталова Михаила Никитича.

Был Кашин красив, смел и удачлив. Правда, к немалому его удивлению, этих качеств пока никто почему-то не замечал. «Ничего! — рассуждал Семен. — Мое не уйдет, шалишь!» Вот поймает он страшного, матерого и известного бандита, и все увидят, как он смел; выйдет невредимым из сложной и опасной переделки — увидят, как удачлив; спасет какую-нибудь девушку от неминучей гибели — и все увидят, как он красив.

Когда ждать надоело, Семен, в тоске проклиная легкомысленную Симочку, вышел на аллейку, влился в негустой ток гуляющих и, напевая про себя глупейшее:

направился к выходу из сада.

Куплетец был из водевиля «Принц с хохлом, бельмом и горбом», который Кашину волей обстоятельств пришлось выучить почти наизусть. В городе всю зиму действовал брачный аферист — этим делом и поручили заняться Семену, как только он поступил в губрозыск стажером. Установлено было, что осенью освободился из заключения и устроился в местную труппу Геша Рожин-Никодимов, известный специалист по этой части. Он играл в «Принце» чиновника Тортиколя, и регулярно, целый месяц, Семен водил на представления для опознания обманутых дам разного возраста и комплекции, неизменно всплакивающих при воспоминании об унесенных красавцем ценностях.

Кашин направлялся в ломбард. Еще в мае он, чтобы обуть на лето одиннадцатилетнюю сестренку, заложил единственную домашнюю ценность: часы, оправленные саксонским фарфором. Семену они казались очень красивыми: фрукты, тщательно выписанные и разрисованные, цветочные гирлянды, фигурки амурчиков и стыдливых богинь. Но, если сказать по правде, сработавший их немец, обладавший несомненно изрядным трудолюбием и старательностью, не отличался при этом ни чувством меры, ни особенным вкусом. Часы были с гравировкой: «Надворному Совѣтнику Кашиной Аглае Трофимовне от раненых красноармейцев». Имя, фамилию и отчество прежнего владельца тщательно счистили и загрунтовали, а «Надворного Совѣтника» бесхитростный солдат-ювелир залил сургучом; сургуч скоро отпал, а надпись осталась. Часы подарили матери Семена в восемнадцатом году в госпитале, где она работала сиделкой. Кашин очень дорожил часами, как памятью о матери, поэтому хоть и носил их в ломбард в случаях крайних затруднений, но немедленно выкупал, только появлялись деньги.