Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

Ночевал он в пойме реки, в компании бродяг, выползших на берег с наступлением весны. Держался в стороне от них, живущих подаянием, кражами, а то и делами покрупнее, хотя, если угощали, не отказывался. Когда стали выгонять лошадей на траву, он пробрался как-то к табуну и надергал волосьев из конских хвостов, сплел леску и стал удить рыбу. Ее много было в тот год — крупной, голодной. К ночи шел к одному из горевших на берегу костров, пек рыбу, ел сам, угощал случайных знакомых. Спал у костра, завернувшись в шинель. Удил вечером; днем сидел на бирже, ждал работы. Однако долго такой жизнью не протянешь: стал слабеть, начали вянуть мышцы; организм нуждался в мясной пище, и однажды Николай на рынке продал за бесценок шинель. В чайной тут же, на рынке, взял тарелку щей и две порции легкого. Он словно опьянел после еды: стало жарко, клонило в сон, и Малахов, выйдя на улицу, долго стоял, блаженно улыбаясь, привалившись к косяку. Может быть, он и задремал тогда; во всяком случае, он словно очнулся, услыхав совсем рядом: «Браток! Чего стоишь? Помогай! Грабят, не видишь, что ли?»

Николай огляделся: возле угла чайной два молодца заворачивали руки усатому мужчине. Тот отбивался ногами, хрипел, но они молча делали свое дело. «Что же такое, батюшки?» — подумал Малахов. Главное — никого на базаре это, по-видимому, не задевало, как будто так и надо было. Пробовали поодаль гармошку, и драный мужик отплясывал в круге; вертелись и дрыгались куклы на деревянном колесе у безногого инвалида; кричали спекулянты, и, перекрывая всю эту звуковую мешанину, орал скороговоркой граммофон возле маленького балагана: «Нем-ножко лысоватый, но это ничего!..»

«Ну и ну, — удивился Николай, моментом уловив всю эту картину. — Хоть убей человека на глазах — никто и не сморгнет».

Он быстро, в три шага, подскочил к месту, — где топтались трое, и ударил сзади, под коленку, парня, гнувшего к лопаткам кисть усатого. Тот выпустил руку, упал на землю, подрубленный. Тогда Николай, вывернувшись снизу, ахнул по скуле другого — и этот повалился. Усатый рванулся, смешался с толпой. Малахов побежал было за ним, но быстро потерял из виду. Выбрался с толкучки, огляделся: никого нет! — и пошел вниз, к реке…

Он вздрогнул, услыхав из-за калитки ближайшего дома, когда проходил мимо, негромкое:

— Иди сюда!

Калитка приоткрылась немного, и Николай вошел во двор. Усатый дернул задвижку. Он стоял, привалившись к столбу, — лицо серое, измученное, — и курил. Посмотрел в глаза — коротко, будто ножом полоснул.

— Кто такой?

— А ты кто такой? — обиделся Малахов.

— Я человек прохожий, обшит кожей. — Усатый сгреб в кулак его гимнастерку на груди, приблизился вплотную. — Говори!

Выслушал его напряженно, внимательно, переспрашивал иногда. Под конец сказал:

— Безработный, значит? Любопытно… Ну, мне пора. Авось еще свидимся. За мной выходи минут через пять, не раньше. Если увижу, что следишь, — пришью сразу. А ловко ты их… в душу мать! — улыбнулся, пыхнул золотым зубом.

Рассуждая, можно теперь назвать кучу причин, в конце концов оказавших роковое влияние на дальнейший ход жизни Малахова. Можно сказать так: не демобилизуйся он, не покинь Сибири — все было бы по-другому. Но можно и так: не оголодай, не пойди продавать шинель — тоже было бы иначе; да в конце концов по-другому бы все сложилось, пойди он продавать эту шинель часом, получасом раньше или позже! Так или иначе, большинство бед, свалившихся после на Малахова, были следствием его встречи с золотозубым. А ведь приглядись он тогда внимательнее — наверно, по каким-то с первого взгляда неуловимым деталям можно было разобрать, на чьей стороне правда в этой схватке…

Спасенным был Валька Дроздов, помощник Кота и его правая рука. Мало того, что Николай спас Вальку на рынке от выследивших его оперативников — это само по себе стоило благодарности, однако Валька был жесток и мелочен, вместо благодарности можно было получить и финку в бок, — но банда, сильно потрепанная, нуждалась в крепком, свежем пополнении, а дерзкий и бездумный поступок Малахова говорил сам за себя. По этому поводу Валька держал совет с самим Кутенцовым и через пару дней, подкараулив Малахова на бирже, подошел. Увидел, будто случайно, обрадовался:

— О! Старый знакомый!

Однако по моментальному взгляду, которым он обменялся с парнем, второй день отиравшимся в очереди, перекупившим место у другого безработного, Николай понял, что за ним следили. Парень сразу исчез, будто и не было, а золотозубый, выйдя с Малаховым с биржи, повел его в ресторан: накормил до отвала, дал водки, потом купил ему в комиссионной лавке пиджак, первый в малаховской жизни. Пиджачонко был не новый, и по цвету, и по покрою — так себе.

— Ты не думай, не денег жалко, — объяснил благодетель, — а так лучше: глаза меньше будут пялить, а это в нашем деле… сам увидишь!

Николай, пьяный и размякший, плакал и обнимал Вальку.

Тем же вечером, когда Малахов оказался на «сходке» Котовой шайки и пил самогон, касаясь локтем теплого бока вертлявой Раечки, он еще плохо представлял себе, куда попал. И лишь уловив сквозь пьяный мат разговоры бандитов об их делах, подумал: «Пропал!» Проснувшись ночью возле разметавшейся Раечки, тихонько встал и подкрался к двери.

Мгновенно стих на печке захлебывающейся, задыхающийся женский смех, и трезвый голос Кота спросил:

— Куда?

— На улицу… надо мне…

— Погоди, я с тобой.

Кот спустился в трусах и тельняшке, вынул из кармана пиджака, висящего на гвозде, револьвер и вышел с Малаховым. Подождал, когда тот помочится с крыльца в ограде, сунул ему под нос оружие:

— Шустрый ты парень. Признайся: к чекистам хотел уйти?

Николай вяло покачал головой. Кот заглянул ему в лицо и вдруг успокоился. Однако на всякий случай ткнул стволом в бок:

— Смотри, у меня в случае чего разговор короткий…

Утром, опохмелясь, снова пили до безумия. Проспавшись, потащились вечером к подруге Кота — Нюрке Филатенковой, «марафетчице». Там гуляли всю ночь. Наутро Малахов видел в хмельном полузабытье, как Кот о чем-то говорит с Валькой, оглядываясь и указывая на него, Николая. Ему стало тревожно и тоскливо, хоть и крутилась, прижимаясь всем телом, вертлявая Раечка, визжала и похохатывала. Он решил хоть поговорить с кем-то, чтобы развеять окружавшую его неясность, и стал приставать с разговорами к пьющим и болтающим между собой людям, но попытки эти, как и раньше, были неудачны: его вежливо слушали, вежливо отвечали, но в ответ на пьяные откровения только презрительно усмехались и отходили. Когда завели граммофон, распахнув окно, Кутенцов с Дроздовым позвали его.