Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

С гиканьем, словно в дурмане, выскочила она на тракт. К станции подъехала вечером. Устала, тело болело, сверлил страх: беда, если нет поезда, — тогда догонит хозяин, изобьет и увезет к Кудряшу.

На счастье, стоял воинский эшелон. Сновали красноармейцы, пыхтел паровоз у водокачки. Машу окружили, загоготали: «О, раскрасавица!..» Она, не отвечая, привязала к коновязи мерина, стащила зерно, поволокла котомки к поезду. Бойцы отобрали их и с криками: «К нам, к нам!» — стали вырывать друг у друга; началась свалка. Напрасно она разнимала их, говорила, что скорбна животом и потому по мужской части совсем не прелестна, — они хохотали, к ним бежали из других вагонов, тоже вваливались в кучу, а она стояла рядом, растерянно моргая, и сердце закатывалось от мысли: сейчас, вот порвется котомка, и зерно прольется на землю… Вдруг взвился над гвалтом крик: «Прекра-тить!» — и куча мала начала рассасываться. Маша повернулась к эшелону — оттуда шел, чуть подпрыгивая, затянутый в портупею, в форме, более добротной, нежели бойцы, — видимо, командир. Шашка болталась сзади, стукала по шпоре. Не бритые еще усы, нарочитый басок — лет девятнадцать, не больше. Он подошел к свалке и начал растаскивать, приговаривая: «Грищенко, тебя куда посылали? Давыдов, винтовку вычистил? Сейчас проверю. Фотин, чтобы это было в последний раз, марш!» Они нехотя вставали, отряхивались, брели к вагонам. Командир обратился к Лебедяевой: «Дезорганизуете личный состав, гражданка. Документики позвольте». — «У меня вот только…» — Она потащила из белья, отвернувшись, трухлявую бумагу, выданную два года назад при регистрации в исполкоме. Справка была написана от руки, с огромной печатью, на которой не было ничего, кроме серпа и молота, и гласила следующее: «Настоящая выдана в том, что Лебедяева Мария Аверьяновна, 1901 г. р., является девицей мещанского происхождения, образа жизни непролетарского, а посему нуждается в коренной перестройке ее мелкобуржуазного мышления для равноправного вхождения в Светлое Царство Социализма. Что и доводится до всеобщего сведения. Пролетарии всех стран, соединяйтесь!» Командир прочел справку, вернул, глаза его сверкнули, и он, указывая на котомки, сурово спросил: «Мешочница, значит?» — «Нет-нет! — метнулась к нему Лебедяева. — Это я два года в деревне была, заработала! Вот, глядите», — и зачем-то показала руки. «Бога-ато! — кинув взгляд на котомки, усмехнулся военный. — Что, и лошадь заработала?» — «Лошадь не заработала. Лошадь хозяйская, конечно». — «Значит, на поезд ее не потащите?» — «Ага, ага!» — закивала Маша. «Здесь и бросите?» — «С хозяином договорилась, он приедет, заберет!» — прилгнула она, вдруг обернувшись и взглядывая вдаль, на дорогу, — нет, не клубится пыль, не скачет Платон Евсеич… «Да вы куда едете-то?» — уже мягко, улыбаясь, спросил военный. Маша сказала. «И очень торопитесь?» Она снова закивала, по-собачьи приклоняясь. «Вообще-то я ротный, — сказал командир, — но в данном эшелоне назначен комендантом. Вон моя теплушка — видите? Нас там много, но у меня свой уголок, так что, если хотите…» Он взвалил на себя котомки и, упруго ступая, пошел к вагону. Она, слабея от радости, за ним. Закуточек был маленький. Лебедяева пристроилась в уголке и замерла. Когда поезд тронулся, глянула в окно и вздрогнула: к станции бешеным галопом скакал всадник. Борода металась по ветру — это был хозяин. Последние вагоны миновали станцию, а он, ворвавшись на нее, стал бешено избивать ни в чем не повинного Гнедка. Маша взгрустнула, но долго думать о том, что было, да прошло, не могла.

Быстро, сполохом пролетела ночь на руке юного ротного командира. Под утро Маша, проснувшись чуть свет, стала пришивать пуговицы к его гимнастерке; смотрела, пугливо улыбаясь, а он спал, раскинувшись, и не видел снов. Они не шли к нему, так как он считал их блажью, да и что он мог в них увидеть? Свою прошлую, будущую жизнь? Прошлую — может быть, но кому дано узнать свое будущее? Пока же он спал — молодой, сильный, гибкий, — и тонкая слюнка стекала с губы, а рядом женщина, познавшая его, пришивала пуговицы к ломкой от пота гимнастерке.

Поезд миновал мост и вошел в город. Закурились белесые тощие дымы, потянуло черной, теплой мазутной пылью. Комендант проснулся, когда состав уже замедлял ход у станции. Потащил к двери лебедяевские котомки. Они зашагали через пути к бурлящему вокзалу. По дороге он остановился и тихо предложил: «Слушай… оставайся, право! Поедем со мной туда, на юг!» — «Нет-нет! — испугалась Маша. — Прощевайте, лихом не поминайте, как говорится». Она усмехнулась, взяла у него котомки, взвалила на спину и, не успел он опомниться, затерялась в пестрой вокзальной толпе. Командир постоял немного, зачем-то стащил с головы выгоревшую фуражку и, вздохнув, двинулся к эшелону. Маша же шла и шла вдоль железнодорожной насыпи, затем с трудом взобралась на нее, села на котомки и стала ждать. Вот засвистел, тронулся и полетел на нее паровоз. Она подняла руки, что-то крикнула; но быстро шла машина, нельзя было даже разглядеть лиц высунувшихся из теплушек красноармейцев, только профиль его, четкий и стремительный, впечатался в одно из окон. Ушел поезд — и что ушло с ним? Любовь, дурная и шалая, искорка, вспыхнувшая между двумя людьми; дотлела бы она, эта искорка, да и погасла, если б рванулась Лебедяева на юг этим поездом, или, разгораясь, светила бы и светила? Время прошло, и никто не даст ответа. Да что ж, дело такое, моргнешь — не вернешь; ведь не бросать же, на самом деле, две котомки отборного зерна, да и дом кой-чего стоит, эдак и пробросаться недолго. И она пошла в город, к своему дому.

Окна его были заколочены, замок сорван, внутри — грязь, пыль, запустение: видно, жили в нем случайные люди, спали на лохмотьях, а потом либо вымерли от голода, либо подались куда-нибудь в хлебные края… Она почихала от пыли, присела на порожек, пригорюнилась: ах, опять надо жить, это что же такое… — и пошла к соседке, за веником.

В этом доме, пустом и холодном, прожила Маша зиму: меняла зерно на другие продукты, продала подаренный Кудряшом браслет, но весной снова забедствовала. А однажды утром, когда выходила из дома, со скамейки поднялся и загородил дорогу человечек в обтрепанном плюшевом жилете, залепленных грязью сапогах, стареньком картузе. «Вот встреча, ну и встреча! — заохал он, хлопая себя по ляжкам. — Все хорошеете, душа моя, Маша, нет, подумать только!» — «Не притворяйтесь, Боренька, голубчик, — промолвила Лебедяева, — ведь не нечаянно же вы меня встретили, коли на лавочке поджидали». Красносельских дернул головой, кинул ее на грудь и застыл, прижав к сердцу руку. «Что же опять здесь? — спросила она. — Ведь вас здесь, Боренька, многие знают. Не боязно?» — «Верно, верно, — помявшись, отвечал Борис. — Время такое — приходится и опасностей избегать». — «А по каким делам здесь, Боря?»