Владимир Соколовский - Возвращение блудного сына

…Той ночью на улице Борца Революции Рыбина, подожженный Абдулкой, сгорел дом старого Спиридона. Выследив его, а затем проникнув в избу, мальчишка не обнаружил там хозяина: Лунь успел уже скрыться известной только ему дорогой.

Той же ночью Абдулка, спасаясь от сырого, хлещущего по сторонам товарняка ветра, корчился на тормозной площадке, направляясь в далекую сибирскую сторону — туда, где в синем краю братва обитает вольно и зажиточно, без крови, обид и житейской неразберихи. Свет звезд провожал его, ветер, срывающийся с крыши вагона, студил худое тело, и далекая впереди лежала дорога. И не в Сибири она кончалась, не мерены были ни ее версты, ни часы, ни годы.

Той же ночью ушел из города нищий Бабин с дурачком Терешей Рюпой. Они пробирались в заветную Лавру, к скудному, но надежному монастырскому куску — до следующей весны.

Этой ночью самовольно окончил свою жизнь, прекратил ее движение в потоке чужого и непонятного времени ресторанный баянист, бывший консисторский чиновник Витенька Гольянцев.

Разбрелись по деревням артельщики, унося память о знойном лете, дождливой осени, городских мостовых, уложенных большими, сплюснутыми вечной работой жёсткими руками. Вряд ли эта память была долгой; во всяком случае, когда они другими годами приезжали в город за утварью или по каким-либо иным крестьянским делам, то лишь отмалчивались, слушая Анкудинычев рассказ о малаховской гибели. И то — мало ли у них было своей беды!

А наутро старый Бодня, оценщик городского ломбарда, пришаркав на работу, отпер большим ключом кованую дверь и, бросившись к прилавку, заласкал, щупая чуткими пальцами, изящные, когда-то кропотливо сработанные иноземные часики, недавно снова отданные в залог красивым парнем в кепочке и кожаной куртке.

Прошло пятьдесят пять лет.

И встретились два человека.

Встреча не была случайной, перед этим один искал другого — долго, настойчиво, неутомимо, пока не нашел. Родной сын Николая и Маши, войдя в зрелые, близкие к старости года, поставил себе цель — разыскать мальчишку с блеклой, бережно хранимой им фотографии, с которой, молодые, живые, глядели мать и отец.

Сын Малахова не носил его фамилии: скоро после описанных в романе событий Маша уехала из тех мест куда глаза глядят и приткнулась на жительство в рабочей слободе небольшого волжского городка. Там и родился Колька. Когда горе приглохло, Маша вышла замуж за мастерового человека. Детей у них не было, и они баловали Кольку. Но в войну погиб на фронте хозяин, а чуть погодя ушла следом сама Мария Аверьяновна: полезла за картошкой в погреб да и осталась там, в темном подвале, схватившись рукой за сердце. Прибежал из ремесленного сын, спустился в открытый погреб и закричал, заколотился о стылую землю. Горе, горе! И не было ему, рано узнавшему одиночество, с той поры покоя, особенно в долгие осенние вечера, когда свищет на улице ветер и рвет мокрое белье с веревок…

В сущности, нас не должны особенно интересовать ни фамилия, ни иные данные этого человека, ровно никаким образом не участвующего в основном сюжете. Можно назвать его просто: Сын. Но как тогда быть с другим — тем, кто сидит сейчас напротив него?.. Поэтому обозначим для удобства повествования: Николай Николаевич Бачурин, инженер завода в родном ему волжском городке. Женат, взрослая дочь, внучка… Что же пустило его кружить по России в преклонном возрасте, какая боль, какая забота?

Скорее всего — потребность в памяти. Потребность, возникающая у людей после какого-то возрастного порога. И чем дальше по жизни в сторону заката, тем больше эта потребность. Надо оставить память, надо — оправдать перед потомками не только свою собственную, но и жизнь родителей, и более давних родственников. В молодости об этом не думает никто. В старости же — очень и очень многие. Чтобы привести в полный порядок алтарек своей памяти, Бачурину недоставало именно ясности с братом, пасынком его матери и отца, исчезнувшим в тот вечер, когда был убит отец… Но почему он это сделал? Просто — взял и убежал? Нет, что-то тут не сходилось… Чтобы разобраться с мучившим его вопросом, Бачурин ездил на родину матери, рылся в архивах, выяснял, кто занимался делом отца. Встретив фамилию Кашина, стал разыскивать его. Однако из людей, работавших в то время, никого уже не осталось в живых. Только профессор медицины Тимофей Егорович Кипин, бывший главный хирург области. К нему и пришел как-то вечером сын Малахова и Лебедяевой. Старик расчувствовался, долго рассказывал о том времени, о работе, о Войнарском, умершем в тридцатом году от инфаркта, о Степе Казначееве, убитом в том же году на раскулачивании…

Под конец сказал:

— Да, насчет Кашина. Адрес его я дам, сами сходите, узнаете, что нужно…

И от старого, сухого, с подернутыми катарактой глазами Семена Ильича узнал Бачурин историю, которой никогда не знал раньше. Ведь мать говорила, что отца убил неизвестный бандит, когда возвращались из кино. А тут было — жаркое лето, дорожная артель, встреча тополиным днем, мальчишка-беспризорник Абдулка, Черкиз, старый Лунь… Луня задержали в Туапсе через неделю после побега. Тогда и выяснилось, почему он убил свою жену. Прознав о его двойной жизни, она решила заявить об этом, как уже сделала однажды, в случае с первым мужем. Написала бумагу и положила за божницу, не рассчитывая, что Лунь явится ближайшей ночью…

Однако самое главное, что сделал Кашин, — это рассказал, как и где стал бы искать брата, доведись ему быть на месте Бачурина. Дело в том, что он пережил еще одну встречу с Абдулкой. И произошла эта встреча на войне летом сорок четвертого, когда инженерный батальон капитана Кашина гатил дорогу для танков через белорусские болота. Перед тем как начать движение, к нему подошел командир роты, которой первой предстояло идти над топью, и отрекомендовался: «Старший лейтенант Малахов». Капитан сразу узнал его, услыхав фамилию и вглядевшись, но не подал виду, а только спросил, не приходилось ли тому бывать в местах, откуда сам он, Кашин, родом. Малахов ответил, что приходилось, но только в детстве, когда беспризорничал. «А откуда призывался?» — снова полюбопытствовал Кашин. «Из Иванова», — скупо ответил тот. Они прошли по гати, и Малахов заторопился к машинам. Когда первый танк загрохотал мимо капитана Кашина, стоящий в башне человек вдруг сдернул с головы шлем, махнул им в его сторону и что-то крикнул, склонясь с брони. Семен Ильич вытер рукавом слезы и поднял вверх фуражку, провожая колонну. Лучше всего было бы теперь посидеть тихонько одному, вспоминая прошлое, а нельзя — пошло большое наступление, в нем нет покоя ни днем ни ночью! Как, впрочем, всегда на войне…