Анна Владимирская - Предчувствие смерти

— Что ж тут интересного? Просто подпись «К. Феофанов».

— Ничего себе — просто подпись! Во-первых, вы это делаете ярчайшей желтой стронциановой краской. А во-вторых, еще и припечатываете большим пальцем руки. Прямо как Рембрандт.

— А… При чем здесь Рембрандт?

— Ну, вам как художнику стыдно не знать тот факт, что великий голландский гений некоторые свои работы, например офорты, заканчивал, обмакнув большой палец правой руки в тушь и ставя вместо подписи оттиск большого пальца в нижнем правом углу картины, как своеобразную печать.

Жаровне и Двинятину внезапно привиделся этот голландский гений, укоризненно грозящий пальцем хозяину.

— Вы наблюдательны, Вера Алексеевна, — вымученно осклабился Кадмий. — Я действительно скопировал эту манеру голландца. Просто неловко признаваться, что заимствуешь какой-то прием у великих. А вы, я вижу, знаток живописи, разбираетесь в искусстве! Похвально!

— Да, в детстве немного ходила в изостудию, потом бросила…

Она достала из маленькой модной сумочки цвета слоновой кости небольшой блокнотик с тем самым «паркером» — ручкой, которую почему-то не украли грабители квартиры. С этими предметами Вера никогда не расставалась, на случай, если понадобится записать что-то важное, полезное, какой-то адрес или чей-то телефон. Протянув Феофанову блокнот с ручкой, она с одной из самых своих располагающих улыбок попросила:

— Вот я уеду в Киев, вернусь к своим пациентам. И буду друзьям рассказывать, что подружилась с самим Феофановым, одним из самых уважаемых и успешных художников нашего времени. А предъявить мне будет нечего. Купить у вас картину я не могу, мне это не по карману. А вот попросить сделать набросок — могу. Ведь это не будет слишком смело с моей стороны, правда? Нарисуйте мне бабочку, пожалуйста…

— Я лучше подарю вам картину! — сказал художник, явно растерявшись от Вериного напора.

— Нет, маэстро, я никогда не посмею принять от вас такой дорогой подарок! Что вы! А вот крохотный набросок — это совсем другое дело. Ну нарисуйте мне ма-лю-ю-у-сенькую бабочку, прямо сейчас и здесь! — Вера вела себя, как капризный ребенок, протягивая белый листок, разве только не стучала от нетерпения ножками по ламинированному паркету.

Повисла долгая, тяжелая пауза. Кадмий Иванович покраснел, ему явно был неприятен Верин натиск. Наконец он сухо произнес:

— Вера Алексеевна! Я не люблю импровизаций. И не рисую экзальтированным дамочкам в блокноты! А кроме того, после своей депрессии я вообще, боюсь, долго не смогу взять карандаш в руки. Вы как врач должны были это знать. А ведете себя как, простите меня, попрошайка! — Он даже отвернулся от Веры в знак того, что разговор окончен.

— Ну что ж, на нет и суда нет! — отчеканила Лученко внешне спокойно, но в глубине души напрягаясь так, будто ей предстояло сдавать экзамен. — Поскольку сейчас вы здоровы, не могу пожелать вам скорейшего выздоровления, Август Иванович.

Лученко произнесла эту фразу негромко, но четко и ясно. В зале словно разорвался снаряд. Первым среагировал Иван:

— Веруня, это ж Кадмий Иванович, а Август Иванович его брат, тобто…

— Что вы себе позволяете? — зловещим шепотом прошипел хозяин дома, и на фоне светлого дивана его лицо сделалось багровым.

Андрей ничего не сказал, но руку сжал в кулак.

— Я не оговорилась, а вы все не ослышались. Перед вами находится человек, который на самом деле является не художником, Кадмием Ивановичем Феофановым, а его якобы покойным братом, Августом Ивановичем Феофановым. Я берусь доказать, что мы имеем дело с подлогом личности и убийством.

Феофанов было дернулся, но упал обратно на подушки.

— Вы сошли с ума! — Стараясь взять себя в руки, он обратился к мужчинам; — Она же сумасшедшая! С чего вы взяли, что я это не я? — Он вжался в спинку дивана и посмотрел на присутствующих воспаленным взглядом. Этот взгляд заставил Ивана встать, но Вера протянула к нему руку ладонью вперед, очень тихо, не глядя в лицо, промолвила «сиди», и Жаровня сел.

Странная сцена разыгрывалась в каминном зале. В центре внимания была маленькая женщина, она то стояла, то ходила, и каждый воспринимал ее по-разному. Иван чувствовал просто непонятный страх перед ней и нарастающую неприязнь. Андрею казалось, что она делает что-то не то, но он старался ей верить без рассуждений, надеясь понять все потом. Для Феофанова от нее исходила смертельная угроза, и в то же время он ощущал Верину мягкую доброжелательность. Эта доброжелательность удивительным образом скопилась в переносице и вдруг пролилась слезами на его щеки. А Верин тихий голос гремел в ушах;

— Август Иванович, поймите, я вам не судья сейчас, не следователь, даже не врач. Поверьте, крайне редко добросовестный врач в состоянии однозначно определить, преступник перед ним или психически больной человек, может он отвечать за свои поступки или же нет… Я для вас — тот самый долгожданный собеседник, которому вы можете рассказать наконец все. Абсолютно все, не стыдясь и не стесняясь. Ведь внутренний собеседник, этот голос, он мешает вам самоутвердиться, не дает желаемого чувства уверенности в своей силе. А я выслушаю, как вы все придумали. Как вам удалось все осуществить. Каким образом ваше долго сдерживаемое унижение, слабость, ощущение несправедливости переросли в желание Поступка с большой буквы. Ни одно сказанное вами слово я не использую против вас, не передам никому из официальных лиц (пусть свидетелями в этом будут Иван и Андрей) — если, конечно, вы добровольно согласитесь на лечение. Вы вовсе не безнадежны, того, что вы себе вообразили — шизофрении, — нет у вас в необратимой степени. А тюрьма может вам грозить и без моего участия. Мне это не нужно: эксперты при необходимости легко дактилоскопируют факсимиле художника Феофанова, сравнят с отпечатками ваших пальцев, и станет понятно, что вы не тот, за кого себя выдаете. Что у вашего брата Кадмия на нижней челюсти имели место два бюгеля вместо зубов, а у вас — свои, нормальные зубы.

Феофанов откинулся на подушки и посмотрел в потолок, где висела люстра с многочисленными точечными светильниками. Но он ее не видел, из глаз его продолжали литься слезы, а лицо расслабилось.

Вера смотрела на Августа, а спиной чувствовала исходящий от Андрея Двинятина и Ивана Жаровни ужас. Только ужас Андрея имел оттенок восхищения и обожания, а к ужасу Ивана примешивалась горькая обида.

— Не знаю, — сказал наконец Феофанов. — Может, вы и правду говорите. Я уже не знаю, кто я. Помню себя и как Августа, и как Кадмия. Детство у нас было совсем разное с братом. Отца нашего, мазилу-оформителя, мы почти не помнили, куда он делся и когда — неизвестно. Мать не любила об этом распространяться. Тянуть двоих на своей шее ей было тяжело. Она работала машинисткой в какой-то конторе. Я… Или, вернее. Кадмий… Да-да, мой брат, он рос у бабушки в Крыму, в Феодосии. Август, то есть я… Я жил с матерью в Киеве.