Анна Владимирская - Предчувствие смерти

Он продолжал говорить мерно и тихо, путая местоимения и поправляясь.

— Я учился в нормальной городской школе, был аккуратен, делал уроки, наша мать меня контролировала, как штурмбанфюрер. Она не могла допустить, чтоб ее сын получил даже тройку. А у Кадмия была вольница. Бабка наша крымская, подслеповатая и глуховатая, позволяла делать все, что он хотел. Потому Кадмий и рос как босяк… Господи! — выкрикнул вдруг Феофанов с исказившимся, как от сильной боли, лицом. — Почему ему должно было так повезти!!! Если бы не приезжий художник, открывший ему живопись, он бы наверняка всю жизнь провел за решеткой! Но увлекся искусством, бабка умерла, нужно было чем-то заниматься. Мать запилила: «Либо учись, либо работай! Просто так кормить не буду!» Пошел в знаменитую художественную студию Пианиды. Там Кадмия натаскали на рисовании гипсов и натуры. Потом он рискнул и поехал поступать в Академию художеств, в Ленинград. И поступил с первого раза. А на третьем курсе, по обмену студентов, был за хорошую учебу направлен в Швейцарию… Так-то, милый доктор! Босяк, шпана, драчун с выбитыми в пьяных потасовках зубами! А тот, другой. Август… То есть я… Окончил школу с золотой медалью, поступил в политех. Потихоньку штаны протирал в КБ. А когда грянул капитализм, инженеришка оказался никому не нужен. Вот с той поры и возник вопрос: почему так? Одному — все: деньги, мировая слава, машины и особняки. А другой — вечно без денег, вечно без работы. Даже не женился, все берег себя для какой-нибудь супербабы. А потом уже на него… На меня, значит, и не позарился никто. Кому нужен неудачник?

— Август Иванович! А почему вы к брату Кадмию не обращались за помощью? Ведь у него была совсем другая жизнь. Возможно, он бы вам что-то посоветовал?

Феофанов долго молчал.

— У нас мать умерла рано. Нам, желторотым птенцам, совсем помочь было некому. Так вот, Кадмий тогда мне сказал: «Давай, — говорит, — чтоб мы могли как-то прожить ,будем учиться и работать по очереди, прокантуемся как-то. Все-таки мы кровные братья». А я не для того школу на золотую медаль кончал, чтоб какого-та родственника на себе тащить!!! И вообще, нет у меня голоса крови! Эх, Вера Алексеевна! Разве ж я мог к нему после этого за советом обратиться, наивная вы душа…

— А что было дальше? — спросила Вера после паузы.

— Дальше каждый пошел своей дорогой, — ответил Феофанов, — я изредка к нему все-таки обращался, когда совсем прикручивало. Он помогал. Но сам… Он должен был, понимаете — должен! — сам догадаться, как мне плохо! Как мне унизительно просить его о помощи!

Вера подошла к Феофанову, промокнула его щеки и лоб платком.

— Я не виноват, — сказал вдруг Феофанов.

Вера покивала, а Феофанов добавил:

— Это он виноват. Да, да. Вы ведь понимаете?

— Понимаю, — сказала Вера.

Андрей вдруг почувствовал, как он напряжен и измотан. Он, слушатель, устал от этого страшного, дикого разговора. А Вера была сама свежесть.

— Это он меня спровоцировал, — продолжал Август. — К чему мне были его подачки? Ими он меня только развратил. Я уже разучился полагаться только на себя, рисковал, зная: он выручит. Почему он не забрал меня сюда, не поселил здесь, в этом раю, с собой? Он обязан был это сделать. Вместо этого подсадил на свою мизерную помощь, как на наркотик. А когда я написал, что у меня проблемы, — примчался помочь. Зачем?! Может, я бы как-то сам выкарабкался… Нет, прискакал, — оскалился лжехудожник, — явился по первому требованию. И подставил спину нарочно — на, стреляй! А я болен! Болен!!!

Феофанов замотал головой. Глаза его были уже сухими, по лицу пробегали судороги гримас.

— Ну конечно, вы больны, Август Иванович, — произнесла Вера успокаивающе, — однако не неизлечимо, как я уже сказала. Вас ждет больница, а не тюрьма. Как врач я подтверждаю то, что вы и сами знаете: душевнобольных не судят. Я вас отлично понимаю, успокойтесь. Вы попали в ловушку, не так ли?

— Да, — Феофанов глянул на Веру с отчаянной надеждой. — Да! Он заманил меня в свою жизнь и бросил одного! Ведь это же невыносимо, страшно — вдруг кто-то поймет, разоблачит. Нужно притворяться, что узнаешь чужих, помнишь каких-то незнакомых, какие-то обстоятельства, обязательства. Эти покупатели картин, директора галерей… Пришлось сослаться на депрессию, замкнуться. Он же ничего не хотел знать, кроме своих картин! Никакой жизни! Считал себя флейтой на губах у Бога, говорил, что живопись дает ему чувство осознания бессмертного духа… Какой эгоист!

В этот момент Иван не выдержал, сорвался с места и выскочил вон. Андрей вышел вслед за ним. Роняя стулья, Жаровня брел куда-то из помещения в помещение. Остановился в бильярдной. Взял кий, не понимая, что он держит в руках, надавил, бугры мышц вздулись — сломал и бросил половинки на стол.

— Ты что? — спросил Андрей.

Жаровня по-бычьи упрямо наклонил свою растрепанную шевелюру.

— Не верю. Какие-то выдумки это все, — сказал он.

— То есть как? — растерялся Андрей.

— Ну кому он мешал? Август, Кадмий… Какая разница? Если бы не эта ведьма, так бы все и оставалось. А теперь?

— Ты что, дурак? — Андрей все еще не понимал своего друга. — Не врубился?

— Да во все я врубился. Это она не врубилась. Он же нам помогал, денег давал… Что теперь будет с домом?

С садом этим? — Жаровня с горечью кивнул в сторону. — Все, конец. Отберут, тобто конфискуют. Вот чего твоя докторша добилась!

— Она, что ли, убивала? Ты в своем уме?

— Ты, Андрюха, вот что… Друг ты мне, или кто?.. Тогда выбирай, кто тебе дороже. Или я, или она. Только учти, баб у тебя еще много будет. А друзей… — Иван сморщил лицо, вышел и скрылся где-то в глубине дома.

Андрей постоял некоторое время, потом вернулся к двери в каминный зал и стал ждать Веру. В голове было пу-сто, душа разрывалась пополам, это было очень больно, и выхода не было.

Вера Лученко отсутствовала целую вечность, она вышла только через сорок минут. Сразу взяла Андрея под руку, сильно оперлась, взглянула благодарно.

— Ты можешь найти такси? В крайнем случае по телефону вызови. Я не могу здесь больше оставаться.

Она молчала всю дорогу до Феодосии. Только один раз сказала:

— Вот видишь, Андрей. Все боятся сильных. А по-настоящему бояться надо слабого. Слабый человек опаснее.

Поезд отъезжал от феодосийского вокзала. С левой стороны оставался дом-музей Айвазовского и «Монмартр» с картинами, раковинами, шкатулками и камнями. С правой стороны назад уплывала набережная с лениво текущей толпой курортников и темно-синим манящим морем.

Покидать море было грустно.

Прилепив носы к стеклу, семейство Лученко смотрело в прощальные бархатные крымские сумерки. Оля мечтала: «Вот бы жить на море! Ничего больше и не нужно!» Кирилл смотрел на морской пейзаж и вздыхал: «В первый раз в жизни попал на юг, а отпуск пролетел, как одна секунда…»