Артур Дойль - Б. 24

Когда они перешли в другую комнату, он поставил свечу на угол одного из столиков и сел, но так, что я его не видел. А она, должно быть, встала позади него, потому что пламя ее свечи отбрасывало на пол перед ним длинную бугристую тень. Он заговорил об этом человеке, которого называл Эдвардом, и каждое его слово жгло, как кислота. Говорил он негромко, и я не все слышал, но из услышанного можно было понять, что ей легче было бы вынести удары хлыстом. Сперва она раздраженно отвечала ему, потом умолкла, а он все говорил и говорил своим холодным, насмешливым голосом, издевался, оскорблял и мучил ее, так что я даже стал удивляться, как у нее хватает терпения стоять там столько времени молча и слушать все это. Вдруг он резко выкрикнул:

— Не стойте у меня за спиной! Отпустите мой воротник! Что? Вы осмелитесь поднять на меня руку?

Раздался какой-то звук вроде удара, глухой шум падения, и я услышал, как он воскликнул:

— Боже мой, это же кровь!

Он зашаркал ногами, словно хотел подняться, потом еще удар, он закричал: «Ах, чертовка!» — и все затихло, только слышно было, как что-то капало на пол.

Тогда я выскочил из-за занавеса и, дрожа от ужаса, побежал в соседнюю комнату. Старик сполз с кресла, халат у него задрался на спину, собрался складками и стал похож на огромный горб. Голова свалилась набок, очки в золотой оправе все еще торчали у него на носу, а маленький рот раскрылся, как у дохлой рыбы. Я не видел, откуда идет кровь, но еще было слышно, как она барабанит по полу. Леди стояла за ним со свечой, которая освещала ее лицо. Губы у нее были сжаты, глаза сверкали, на щеках горели пятна румянца. Теперь она стала настоящей красавицей — красивее женщины я в жизни не видывал.

— Вы добились своего! — сказал я.

— Да, — ответила она ровным голосом, — я этого добилась.

— Что же вы теперь будете делать? — спросил я. — Вас притянут за убийство как пить дать.

— Обо мне не беспокойтесь. Мне незачем жить, и все это не имеет значения. Помогите посадить его прямо. Очень страшно смотреть на него, когда он в такой позе!

Я выполнил ее просьбу, хотя весь похолодел, когда до него дотронулся. Кровь попала мне на руку, и меня затошнило.

— Теперь, — сказала она, — пусть эти медали лучше достанутся вам, чем кому-нибудь другому. Берите их и идите.

— Не нужны они мне. Я хочу только уйти отсюда. Я в такие дела никогда еще не впутывался.

— Глупости! — сказала она. — Вы пришли за медалями, и они ваши. Почему же вам их не взять? Никто вам не мешает.

Я все еще держал мешок в руке. Она открыла ящик, и мы с ней побросали в мешок штук сто медалей. Они все были из одного ящика, но выбора у меня не было: не мог я там дольше находиться. Я кинулся к окну, потому что самый воздух этого дома казался мне отравленным после всего, что я видел и слышал. Я оглянулся; она стояла там, высокая и красивая, со свечой в руке — совсем такая же, как в ту минуту, когда я впервые ее увидел. Она помахала мне рукой на прощание, я махнул ей в ответ и спрыгнул на гравиевую дорожку.

Слава богу, я могу, положа руку на сердце, сказать, что никогда никого не убивал, но могло быть и по-иному, если бы я сумел прочесть мысли этой женщины. В комнате оказалось бы два трупа вместо одного, если бы я мог понять, что скрывается за ее прощальной улыбкой. Но я думал только о том, как бы унести ноги, и мне в голову не приходило, что она затягивает петлю на моей шее. Я стал пробираться в тени дома тем же путем, каким пришел, но не успел я отойти на пять шагов от окна, как услышал дикий вопль, поднявший весь приход на ноги, а потом еще и еще.

— Караул! — кричала она. — Убийца! Убийца! Помогите! — И голос ее в ночной тишине разносился далеко окрест. От этого ужасного крика я прямо оторопел. Сразу же замелькали огни, распахнулись окна не только в доме сзади меня, но и в домике привратника и в конюшнях передо мной. Я помчался по дороге, как испуганный кролик, но, не успев добежать до ворот, услышал, как они со скрежетом захлопнулись. Тогда я спрятал мешок с медалями в сухом хворосте и попробовал уйти через парк, но кто-то заметил меня при свете луны, и скоро с полдюжины людей с собаками бежали за мной по пятам. Я припал к земле за кустами ежевики, но собаки одолели меня, и я был даже рад, когда подоспели люди и помешали им разорвать меня на части. Тут меня схватили и потащили обратно в комнату, из которой я только что ушел.

— Это тот человек, ваша светлость? — спросил старший слуга, который, как оказалось потом, был дворецким.

Она стояла, склонившись над трупом и держа платок у глаз; тут она, точно фурия, повернулась ко мне. Ох, какая это была актриса!

— Да, да, тот самый! — закричала она. — О злодей, жестокий злодей, так разделаться со стариком!

Там был какой-то человек, похожий на деревенского констебля. Он положил мне руку на плечо.

— Что ты на это скажешь? — спросил он.

— Это она сделала! — закричал я, указывая на женщину, но она даже глаз не опустила.

— Как же, как же! Придумай еще что-нибудь! — сказал констебль, а один из слуг ударил меня кулаком.

— Говорю вам, я видел, как она это сделала. Она два раза всадила в него нож. Сначала помогла мне его ограбить, а потом убила его.

Слуга хотел было снова меня ударить, но она удержала его руку.

— Не бейте его, — сказала она. — Можно не сомневаться, что закон его накажет.

— Уж я об этом позабочусь, ваша светлость, — сказал констебль. — Ваша светлость видели сами, как было совершено преступление?

— Да, да, я своими глазами все видела. Это было ужасно. Мы услышали шум и спустились вниз. Мой бедный муж шел впереди. Этот человек открыл один из ящиков и вываливал медали в черный кожаный мешок, который он держал в руках. Он кинулся было бежать, но мой муж схватил его. Началась борьба, и он дважды ранил мужа. Если я не ошибаюсь, его нож все еще в теле лорда Маннеринга.

— Посмотрите, у нее руки в крови! — закричал я.

— Она приподнимала голову его светлости, подлый ты врун! — сказал дворецкий.

— А вот и мешок, о котором говорила ее светлость, — сказал констебль, когда конюх вошел с мешком, который я бросил во время бегства. — А вот и медали в нем. По-моему, вполне достаточно. Ночью мы постережем его здесь, а завтра с инспектором отвезем в Солсбери.

— Бедняга! — сказала она. — Что касается меня, то я прощаю все оскорбления, которые он мне нанес. Кто знает, какие соблазны толкнули его на преступление? Совесть и закон накажут его достаточно сурово, к чему мне укорять его и делать это наказание еще тяжелее.

Я не мог слова вымолвить — понимаете, сэр, не мог, до того меня ошеломило спокойствие этой женщины. И вот, приняв мое молчание за согласие со всем, что она сказала, дворецкий и констебль потащили меня в подвал и заперли там на ночь.