Анатолий Афанасьев - Одиночество героя

У машины задрался передок, потом она перевернулась набок, но не загорелась.

У водителя голова треснула пополам, и даже мысль о возможном бегстве в ней не успела мелькнуть. Он умер мгновенно, не осознав, что произошло.

Симон Бубон, напротив, остался живой, хотя чудовищный удар вытряхнул его наизнанку. Почему-то в руках у него оказалась собственная ступня.

— Надо же, — посетовал он. — Ногу отчикало.

С грустью подумал, что никаких миллионов теперь не хватит, чтобы приладить ее обратно.

Дальше хлынула боль и отключила сознание…

Через Лосинку Филя Панков прокатился с потушенными фарами, держась от черной уродины «членовоза» на почтительном расстоянии. Его собственная девятая модель бурякового цвета сливалась с ночью очко в очко. Филя крался, прижимаясь к домам, не давая ни малейшей возможности себя обнаружить. Трудно, но азартно. Филя обожал ночной, тайный гон.

На трассе вздохнул свободно. Машин немного, движение редкое (пятый час утра), нет необходимости притыкиваться к «членовозу» плотно. Черный силуэт машины на фоне бледно-серого неба выделялся как движущаяся аэрофотосъемка. Кайф, одним словом.

Надо заметить, что Филя Панков родился ищейкой, как иные рождаются поэтами, и с детских лет, мечтая о будущем, не мыслил себя иначе как ментом. Его мечта осуществилась, когда он, отслужив срочную, подал документы в милицейское училище. Там он поначалу был вообще-то перестарком, но быстро наверстал упущенное. К тридцати годам сделал завидную карьеру: дослужился до майора в оперативном отделении уголовного розыска. Начальство в нем души не чаяло, но товарищи относились к нему с опаской.

Филя — фанат сыска и готов отслеживать, вязать и валить хоть отца родного, причем в любое время дня и ночи. Это усложняло его отношения с коллегами. Кто не без греха и кому понравится постоянно ощущать рядом с собой недреманное око, пусть обряженное в родную милицейскую форму? Одни подозревали в нем обыкновенного придурка, другие считали говнюком, третьи глубоко уважали за исключительный ментовский нюх, но дружбы с ним никто не водил. Филю это не обременяло, он не нуждался ни в чьей дружбе, счастливый своей удачно сложившейся мужской судьбой. До той поры, пока не пришлось ему туго.

Погорел он на обыденке, как это обычно случается с талантами в любой области. По прямому указанию начальства три дня водил по Москве залетного киллера-прибалта, потом, опять же по приказу, стал его брать на автовокзале, но грубо, без подстраховки. Киллер оказал лютое и какое-то бессмысленное сопротивление, и в завязавшейся потасовке Филя, в принципе человек бесконфликтный, ухитрился прострелить подозреваемому плечо. Гордый и довольный, притащил бандюгу в централ, но каково же было его изумление, когда на другой день выяснилось, что киллер вовсе не киллер и даже не прибалт, а какой-то сраный помощник какого-то сраного депутата из Думы. Ошибка была не на Филиной совести, но расплачиваться пришлось ему. У киллера-депутата нашлись высокие покровители, которые не могли простить зарвавшемуся, никому не известному милицейскому сучку промашки, попахивающей тридцать седьмым годом. Дело получило широкую огласку. К разоблачению вопиющего произвола подключились пресса и телевидение. Сюжеты о буйном майоре-самочинце искусно монтировались с воспоминаниями очевидцев и кадрами тех страшных лет, когда по капризу коммунистов невинных людей расстреливали повсеместно без суда и следствия, а кого не успели расстрелять, тех десятками миллионов ссылали на Соловки. От тюрьмы Филю Панкова спасла его наивность. На всех комиссиях он продолжал уверять, что депутат-киллер открыл стрельбу первым, а уж это напоминало слабоумие. Кто этому поверит? Действительно, откуда у депутата возьмется оружие, когда всем известно, что, в сущности, это святые люди, во главе с Селезневым отвергающие всякое насилие, духовные соратники самого демократического президента в мире. Некоторые, наиболее авторитетные журналисты писали, что такого поганца, как бешеный майор, не судить надо, а лечить. Короче, обошлось тем, что Филю Панкова с треском вышибли из органов, и больше ничего.

И никто за него не заступился.

Впервые он ощутил, что одинок, как утренняя звезда.

Будучи натурально русским человеком, естественно, от горчайшей обиды пустился во все тяжкие, запил горькую, и порученцы Валерика подобрали Филю фактически в нужнике, где он пытался сплавить латунный значок «Лучший оперативник года» за бутылку белоголовой.

Благодарность Фили к человеку, протянувшему ему руку помощи и возродившему к полноценной сыскной жизни, была беспредельной…

Он проводил объект до Чистых прудов, где тот загнал «членовоз» в один из проходных дворов. Дальше объект пошел пешком. Это осложнило слежку. Само по себе трудно вести человека по спящему городу, когда на улицах пусто и каждый неосторожный шаг отдается в воздухе резким хлопком, но даже не это беспокоило Филю. Интуиция подсказывала, что объект не достиг пункта назначения, всего лишь делает пересадку. И если где-то поблизости его ждет подменная тачка, он сядет в нее и уедет, оставя Филю с носом. Можно вызвать по рации подмогу, но это глупо. Шуму прибавится, а добычу спугнешь. Оставалось полагаться на везение, а для профессионала это унизительная ситуация, хотя попадать в нее ищейке, взявшей след, приходится сплошь и рядом.

Филя Панков принял облик утреннего бомжа, еще согнутого в дугу от дурно проведенной ночи, с хромой походкой, с полотняной сумкой в руке, зорко выискивающего по углам пустую тару. Преображение было столь впечатляющим, что издали Филе теперь можно было дать не меньше пятидесяти-шестидесяти лет, и сразу угадывалось, что морально он на полном износе. Так и брел не спеша, почти не таясь, следом за объектом, пытаясь определить для себя приблизительные черты преследуемого, что было очень важно. От того, насколько удачен окажется портрет, во многом зависел успех гона.

Портрет складывался из множества деталей — манера вождения, походка, выражение лица (на расстоянии), одежда, привычка оглядываться или не оглядываться, почерк всех движений, рост, возраст и еще, и еще, бесконечные нюансы, которые постепенно проникали в Филину подкорку, совмещались с калькой прежнего опыта и наконец отливались в параметры психологической характеристики. Вывод, который в подобных случаях являлся в Филиной голове, обычно бывал краток, даже чеканен. Про нынешний объект на третьем часу преследования Филя решил с приятным замиранием сердца: очень, очень опасен. Крупный зверь. Столкновение не желательно.

На одном из перекрестков Филя Панков столкнулся с другим бомжом, похожим на себя, только постарше, лет семидесяти, и в руках у него не полотняная сумка-собирушка, а большая авоська, из дырочек которой, как шипы донной мины, торчали горлышки бутылок. Старик окинул Филю ненавидящим взглядом, и тот понял, что забрел на чужую территорию. Не будет ничего удивительного, если абориген попытается ударить его палкой. Но разошлись мирно, настоящий, неподдельный бомж только злобно прошипел: