Вячеслав Жуков - Игра с опасной бритвой

Его внимание привлек небольшой продолговатый предмет, покрытый зеленым перламутром.

«Это чего?» – Валерка протянул руку.

Оказалось – это опасная бритва. Он не понял, зачем эта рыжеволосая телка держала в дамской сумочке опасную бритву. Но долго голову не ломал. Раскрыв бритву, попробовал пальцем проверить ее острие. И только прикоснулся, как на пальце сразу появилась кровь.

– Ничего себе! – восхитился он заточкой.

А девушка уже пришла в себя, вдохнула воздуха и, увидев, что лежит на земле, закричала.

Потом, на суде, он так и не смог ответить, почему убил ее. Может, побоялся, что она заявит на него. Или расскажет мужу. Он только помнил свою руку с бритвой на ее шее, которую только что пытался целовать.

Теперь из рассеченной раны лилась кровь. А девушка, кажется, не могла поверить в то, что умирает. Она цеплялась за жизнь. И, схватившись обеими руками за окровавленное горло, она ерзала по земле, пытаясь его, сидящего на ней, сбросить. Она трепыхалась как раненая птица в его руках. А он смотрел на нее, беспомощную, и вдруг подумал: почему он не может теперь сделать то, что хотел, ради чего совершил все это.

Он расстегнул брюки, приспустил их до колен и аккуратно, чтобы не перемазаться кровью, лег на нее. Даже удивился, как легко она приняла его. Почувствовал, как там у нее что-то сжимается, втягивая его глубже и глубже.

Бедра у нее задрожали. И вся она такая горячая, словно горит.

А потом он убежал, испытывая и страх, и огромное, ни с чем не сравнимое блаженство.

В коммуналке, где они жили вдвоем с бабушкой, его увидела соседка. Дотошная старушенция. Он отмывал от крови руки.

– Ой, Валерочка, что с тобой? – спросила она не из жалости, а скорее из злорадного любопытства.

Тогда он соврал:

– Да так. Подрался.

И она поверила. Но, когда узнала про убийство девушки, пошла к участковому и настучала на шалопая соседа.

Тогда Валерка даже не помнил, как эта бритва очутилась у него в кармане брюк. Скорее всего положил ее туда машинально. Главную улику положил.

Он не стал отрицать свою виновность в убийстве. Жалел только, что так глупо попался.

Десять лет отмерил ему судья.

Лысенький, суетливый старикашка адвокат проникся к Валерке жалостью и уговаривал подать апелляцию. Но Лерыч Безруков послал его к черту.

– Ничего не изменишь, если так легло по судьбе. Пусть все будет, как будет, – сказал Лерыч на прощание старичку адвокату и уехал в рязанские просторы.

Казалось, жизнь для него остановилась. Жесткий режим. Утром – подъем с матюками. Днем – нудная работа. Вечером – отбой под злобный лай овчарок.

Первый год показался хуже каторги, но потом смирился со своей участью. Помогло не пропасть то, что был он классным художником. Зеки таких спецов уважают. И у начальства колонии отношение снисходительное, не такое, как к остальным. Не борзей только, не нарушай режим и живи себе потихоньку, деньки считай.

А главное – можно быть самому по себе, не лизать пятки блатным и от мужиков сторониться.

После подъема Лерыч уходил в маленькую мастерскую, где еще с такими же двумя горемыками расписывал иконы для местных храмов, рисовал стенды, писал лозунги про чистую совесть зэков, с которой они должны выйти на свободу.

Там и познакомился с бородатым Пашей. Доходяга он, хуже Лерыча. Романтик задрипанный. За любовь срок мотает. Три года проторчал тут. Уж скоро с вещами на выход.

В перерывах, когда Лерыч в мастерской один, Паша заскочит минут на пятнадцать.

– Дай клейку понюхать, Лерыч. Не могу. Нутро все сводит.

Лерычу не жалко. Черт с тобой! Травись, дурья башка.

А Паша целлофановый пакет на банку наденет и морду небритую в него сует.

Три, четыре глубокие затяжки, и вот уже поплыл зэк. Нет его счастливее. Только память душу бередит. Но здесь так. У каждого есть что вспомнить. Стоит лишь оттянуться.

– Я ведь, Лерыч, тоже из-за стервы торчу. Как и ты, – расчувствовался Паша. – Познакомился раз с одной. Шлюха подзаборная оказалась. Только я тогда этого не знал.

– Все они шлюхи, – поддержал бородатого Лерыч, закурил с травой и Паше посмолить дал. – Кури, горемыка! Оттянись на полную.

Паша не гордый. Сам не просит, а коль дают, не отказывается. И душа болит по прошлому, хочется выговориться.

– Раз приходим с ней в ресторан. В «Уралочку». Так, ничего ресторанчик. А я ее уже драл вовсю. Ох, Лерыч, не знаешь ты, как она трахалась. В постели – зверь. Мертвого расшевелит. Ни от чего не отказывалась. Ты только не подумай, будто я серьезно с ней. Но прикипел. И вот сидим в ресторане. Выпивка, закусочка, все как полагается. Танцы, шманцы. А там какие-то спортсмены гуляли. Сидят четверо козлов без баб. А шишки, видать, чешутся. И вот вижу я, один на мою Таньку глаза пялит. Рожа здоровая. Того и гляди, прямо здесь натянет Танюху мою. Раз пригласил потанцевать. Другой. А потом я сказал – хватит.

– Правильно сказал, – одобрил Лерыч. – Надо было еще тому по моргалкам врезать.

Паша кивнул башкой, словно боднул Лерыча.

– И врезал, – похвалился он, рубанув кулаком воздух. – Еще как врезал. Когда он опять подошел. Взял графин со стола и по кумполу ему. – И вздохнул зэк: – Жалко.

Лерыч не понял:

– Его?

Паша помотал башкой.

– Водку жалко. Так и не допил. Графин вдребезги. Водка по полу растеклась. Этот кабан плюх в нее рожей и лежит. А его козлы вскакивают и на меня. Втроем. Прут напролом.

– В этом случае надо кого-то сделать окончательно, – посочувствовал Лерыч, зная, как бы поступил он.

– Ну вот и я так же подумал. Схватил со стола вилку и всадил одному под ребро. По самую рукоять. Мне срок и повесили.

– А баба тут при чем? – не понял Лерыч.

Паша еще сунул морду в пакет, вдохнул пару раз, потом сказал:

– А при том. Мать мне написала, когда я уже здесь был. Танька, сука, за того козла замуж выскочила. Вот так.

– Которого ты вилкой? Он копыта не откинул?

Паша рукой махнул.

– Вилка – не нож. Ни хрена ему не сделалось. В ребро я попал. Неделю гад в больнице полежал, и все. А она не за него выскочила. А за того, которому я графином заехал по бестолковке. Этот-то оклемался еще до приезда ментов. Снюхался с Танькой. А ей-то все равно, чей хрен мочалить, лишь бы деньги были. У него денег полно. И вот теперь я здесь отдыхаю. А она там, с ним. Борисов его фамилия. На всю жизнь запомню гада. Разве так справедливо? Скажи мне, – зэк чуть не расплакался от обиды за любовь.

– Несправедливо. Надо было прикончить его.

– И прикончу, – разошелся Паша. – Выйду, и хана ему. И ее, суку, на тот свет отправлю.

Потом, перед выходом на свободу, Паша зашел проститься. Даже как-то непривычно было видеть его не в грязной робе, а в чистой одежде. Вроде как и не он это. Вот только борода. Ее хоть на дню по два раза брей.