Алексей Рыбин - Трофейщик

Моей некая трехлинейка образца 1891 года просто очаровала Гимназиста, зашедшего как-то к Алексею на чашку кофе, и он буквально вцепился в нее своими тонкими длинными пальцами, не желая расставаться с самым совершенным оружием XIX века.

Где и как он собирался ее хранить, оставалось загадкой, поскольку дома держать боевое оружие боялся — могла найти мать, и пришлось бы объяснять, что и как, но арсенал у него был достаточно большой, по крайней мере, у Алексея он купил немало разного добра. Вообще он посмеивался над конспирацией, которой учил его Братец, и, если бы не мать, то и винтовку оставил бы дома. Но однажды Гимназиста, что называется, «в нетрезвом виде» задержали на Невском, одетого в офицерскую шинель. В отделении милиции, к всеобщему веселью дежурных милиционеров, под шинелью оказались гимнастерка с погонами, аксельбантами, Георгиевским крестом и портупеей. Тогда у него были неприятности — обыск в квартире, несколько вызовов на Литейный, но со временем все поутихло и, слава Богу, вроде бы обошлось.

У Гимназиста долго никто не отвечал, потом вдруг длинные гудки с резким треском перешли в короткие — кто-то поднял и сразу положил трубку. Алексей перезвонил, но линия была занята. «Пьяный он, что ли, или просто разговаривать ни с кем не желает — кайфует?.. Черт, а деньги-то действительно нужны». Он позвонил еще несколько раз, но результат оставался прежним.

Клинт Иствуд сегодня раздражал его. Алексей хорошо помнил, как изменилось лицо того пятнистого, когда он нажал на курок своего ППШ. И после каждого выстрела на экране он с холодком в спине ожидал вдруг снова увидеть это лицо.

— Слушай, Вань, пошли к тебе. Нужно планшет забрать, да мы с Катькой двинем домой. Да, Кать?

Катерина пожала плечами и странно взглянула на него. Что-то очень знакомое видел Алексей в этих глазах, хорошее и теплое. Как будто встретил на улице милейшего старого знакомого, с которым много лет и много раз замечательно оттягивался, с которым всегда было легко, которого понимаешь с полуслова и любишь, но почему-то забыл его имя. Катя раньше никогда так на него не смотрела.

— Отчего же не пойти, — согласился Иван Давидович. — Сейчас вот еще по рюмашке, и пойдем.

Свет не горел этим вечером в большой квартире одного из домов на Большой Пушкарской улице. Дом доживал свои последние дни — сияющий ослепительным блеском меч капитального ремонта уже был над ним занесен, но, по счастью или же по вошедшему в правило недоразумению, возносился он, равно как и опускался, крайне медленно и неохотно. Жильцов еще не просили покинуть помещение, не заходила пока речь о смотровых ордерах на новую, временную или постоянную, жилплощадь, но странная тихая печаль была уже рассеяна в воздухе гулких парадных с широкими щербатыми от времени ступенями лестниц, в многочисленных коммунальных и редких отдельных квартирах. Обитатели дома, как и прежде, справляли дни рождения, 8 Марта, Новый год, провожали в армию сыновей и выдавали замуж дочерей, пили водку, чай, смотрели телевизоры, читали газеты, по-прежнему ссорились и завидовали друг другу, но все радости, дрязги и волнения стали поверхностными и не бороздили глубоко, как прежде, души ответственных и обыкновенных квартиросъемщиков. Грядущий капитальный ремонт хоть в чем-то одном, но уравнивал всех — бедных и богатых, здоровых и больных, академиков и спившихся грузчиков. Всем нужно было съезжать, сниматься с насиженных и належанных мест и отправляться в неизвестное будущее, пусть хорошее, даже лучшее, чем серенькое, грязноватое, надоевшее, но зато знакомое до последней Соринки на полу и ржавого пятна на раковине, до каждой скрипящей половицы и ругательства, выцарапанного на стенке лифта.

Окна квартиры номер 10, выходившей на Большую Пушкарскую, были темны. Впрочем, вечерами свет и так не часто проникал на улицу из-за темных толстых штор, на ночь скрывающих происходившее в квартире от любопытных соседских глаз. Эта квартира, одна из немногих в доме, была отдельной на протяжении всего своего существования — уплотнения и подселения счастливо обошли ее стороной, так как обитавших в ней людей ценили власти и царские, и коммунистические, и социалистические с человеческим лицом, продолжали вроде бы уважать и нынешние, странные и непонятные. Семья Машковых жила здесь с незапамятных времен. Главной фигурой в доме был в свое время Алексей Петрович Машков. Предки его были людьми значительными, но деяния их давно уже канули в Лету. Алексей Петрович в свое время являлся крупнейшим инженером-путейцем, сделавшим очень много для железных дорог России и еще больше — для СССР. Он умер десять лет назад, оставив после себя удивительное количество историй и легенд, по сию пору ходивших в среде технической и творческой интеллигенции города. В 10-й квартире проживали теперь Людмила Сергеевна — 80-летняя вдова Машкова, ее дочь Людмила Алексеевна и любимый внук Толик.

Толстые стены не пропускали в квартиру ни единого звука из соседних, поделенных на коммунальные ячейки помещений, потрескивал рассыхающийся дубовый паркет, темнели на стенах картины, которые начал собирать еще отец Алексея Петровича, а сын продолжил и стал со временем страстным и искушенным коллекционером. В гостиной предательские трещины уже обозначились под кое-где разошедшимися обоями, на кухне с потолка то и дело сыпались на пол хрупавшие под ногами кусочки штукатурки, не закрывались плотно двери, соединяющие смежные комнаты, — квартира медленно умирала вместе со всем домом, но тем не менее в ней держалась особенная атмосфера покоя, значительности и достоинства. Так человек, построивший своими руками дом, окруживший его садом, вырастивший в нем большую и дружную семью, становится куда значительнее горожан, обитающих в одинаковых, выделенных им отсеках-камерах многоквартирных зданий.

Толик сидел в глубоком кожаном кресле в своей дальней комнате, небольшой, но вместившей в себя все его любимые вещи: портреты царей, два книжных шкафа, забитых романами — французскими, русскими, немецкими, — и преобладал здесь девятнадцатый век. На нижних полках сверкали золотом корешки Брокгауза и Эфрона, дореволюционный Брем, «Наполеон» профессора Слоона и «Смерть Артура» Мэлори.

На письменном столе с аккуратно разложенными на столешнице бумагами и письмами стоял бронзовый подсвечник с единственной горевшей свечой. На коленях у Толика лежала раскрытая «Божественная комедия», в руках он держал пустую рюмку. Литровая бутылка «Смирноффа», наполовину уже опустошенная, стояла рядом на полу. Толик смотрел на огонек свечи, стоящей совершенно неподвижно — сквозняков в комнате не было, — и улыбался. Встав и уронив на пол книгу, он подошел к стеллажу с аппаратурой, поставил на проигрыватель компакт-диск «Времена года» Вивальди. Нажал кнопку «play», постоял, покачиваясь в такт любимой музыке и продолжая бессмысленно улыбаться. Подойдя к столу, стал перечитывать несколько исписанных своим ровным, красивым почерком листов бумаги. Закончив чтение, аккуратно сложил их стопочкой на столе и, вернувшись в кресло, наполнил рюмку, медленно, в несколько глотков, выпил, поставил рюмку на пол, взял револьвер, лежавший рядом с бутылкой, и выстрелил в сердце.