Станислав Родионов - Кембрийская глина

— А так. В ём ничего нету.

— На вашей базе его берут тоннами, а вы говорите: не употребляют.

— Это берут ещё для чего… А вот я прямиком спрошу: вы употребляете?

— Конечно, — признался Рябинин.

— А я нет, — гордо заявил сторож. — В ём нет ни одного градуса. Раз такое дело, то кто будет воровать продукт, ежели мужику он до лампочки?

Рябинин наконец понял главную мысль сторожа, который вместо слова «выпить» пользовался словом «употреблять».

— Можно продать, — предположил следователь.

— А кто купит? На базар с ним не сунешься. Я вот так скажу, товарищ следователе. Кабы мы в бак заливали портфейну, или какую там чачу, или даже одеколон с политурой, то нашёлся бы мужик. А масло подсолнечное, будь оно рафинированное или нерафинированное…

Вопрос о сбыте масла казался самым сложным. Похитить пятьдесят тонн — ещё полдела; их надо сбыть, а такую прорву без магазина не сбудешь. Юрков тщательно проверил всех клиентов базы. И ничего: ни излишков масла, ни «левой» продажи, ни слухов. Был, правда, ещё способ: сделать сплошную инвентаризацию в магазинах города, но этот путь походил на поиски той самой иголки в стогу сена.

— Я ведь на этой подсолнечной базе лет десять. Ещё до пенсии работал по совместительству. Теперешних начальников и не было. За всё время только один форц-мажор вышел, лет восемь назад. Мужичишко забалдел, проник через охрану, через меня, значит, забрался на бак, скинул замок и полез за маслом нерафинированным. На брюхе, значит, грелка для масла, и на спине привязана грелка… Только он опустился в бак по лесенке, я подошёл к баку да как тряхну кувалдой по железному боку. А масла-то на донышке оказалось, там такое эхо заиграло, как у чёрта патефон. Мужик со страху в масло и сверзился. Слышу, орёт: братцы, помогите, не буду воровать, мол, во веки веков. Еле вытащили его из масла подсолнечного…

— Нерафинированного, — подсказал Рябинин.

— Ага, нерафинированного, — с готовностью согласился старик.

Он ещё долго рассказывал об этом единственном случае, когда мужик пил подсолнечное масло, да и то в силу обстоятельств — захлёбывался от страха.

— Ну, а что скажете о Топтунове? — спросил Рябинин.

— Что говорил, то и скажу. И про всех скажу. Топтунов, заведующий Николай Сидырыч, механик Юханов — все народ непьющий. Потому народ наш, советский, честный. Правда, днём я на базе не бываю, но ночью у меня муха не пролетит.

— А пятьдесят тонн улетели, — усмехнулся Рябинин.

— Ежели и улетело, то не через меня.

Рябинин отметил ему повестку и выпроводил из кабинета с большим трудом, потому что старик порывался рассказать, как его допрашивал следователь много лет назад по поводу того самого, с грелками.

Рябинин не умел избавляться от болтавших свидетелей или случайных людей, которые заходили получить юридическую справку. Попросить уйти — неудобно, а намёков они не понимали. И ещё мысль, что, может быть, им негде выговориться, заставляла выслушивать длиннющие истории о метрах площади, зятьях, алиментах и неурядицах коммунальных квартир. Но тут вот-вот должен прийти новый свидетель, нужно позвонить эксперту, надо послать письмо на завод и составить отношение в милицию… А сторож болтал не о деле — сторож убеждал его, что работники базы украсть не могли.

Рябинин устало расслабился. Вроде бы и уставать не с чего. Юрков допрашивал по десять-пятнадцать человек, чем всегда восхищал прежнего прокурора. Но ещё не придуман допросометр и никогда не будет, потому что творческую работу не измерить. И нельзя допросить десять человек, их можно только о чём-то спросить. Вот он четверых допросил, а набежала усталость, и пропала та утренняя сила, которая хотела горы своротить. Возможно, утомлённость появилась от холостых допросов — как и всё неинтересное, они высасывают силы и, не давая взамен удовлетворения, приглушают энергию.

Дверь открылась сама, будто от сквозняка. Рябинин смотрел на пустой проём и ждал — обычно его дверь сама не открывалась.

Пожилая женщина несмело шагнула в кабинет. Рябинин внимательно глянул на опухшее от слёз лицо и предложил:

— Садитесь.

Люди с такими лицами зря к нему не приходили.

— Я жена Топтунова, — сказала женщина певучим голосом.

— Слушаю вас.

Он собирался её вызывать, но позже, где-нибудь в конце следствия. Информация жён интереса не представляла — они всегда хвалили мужей.

— Мне сказали, что дело теперь у вас. Может, вы разберётесь?

— Разберусь, — пообещал он. — Но ведь вашему мужу легче от этого не станет.

— Так вы же найдёте правду! — удивилась она.

— Найду, — опять подтвердил Рябинин. — Ну и что?

— С правдой всегда легче, сынок. Тот следователь меня и слушать не стал. Говорит, к делу не относится.

— А что вы ему рассказывали?

— Я ведь главная свидетельница.

— Да? — оживился Рябинин, чувствуя, как заметно сваливается усталость.

Какой следователь не воспрянет, когда к нему сам, без повестки, придёт главный свидетель.

— О том проклятом масле я ничего не знаю и знать не хочу, — сообщила Топтунова.

— Тогда какая же вы свидетельница?

— Я ведь жена, сынок. Мне ли не знать, воровал он или не воровал. Не брал он этого масла ни грамма и не возьмёт никогда. Он и золота не возьмёт, я-то знаю!

Рябинин молчал. Такого разговора он не предвидел. Да и что тут скажешь, коли эта женщина права — жене ли не знать своего мужа. Рябинин не имел морального права сомневаться в материалах уголовного дела, которыми пытались доказать вину Топтунова. И должен верить факту: масла не было. Но он не имел морального права сомневаться и в честности Топтуновой, потому что честность была её презумпцией. Пока не доказано противное, человеку надо верить.

— Жёны не всё знают про мужей, — заметил он.

— Я про него знаю больше, чем про себя. Всю жизнь вместе. Да у него зуб на работе заболит, так у меня дома вся челюсть ноет. Я бы да не знала про это треклятое масло?!

— Но ведь пятидесяти тонн нету, — опять заметил Рябинин.

— Так разберись, сынок! Тебя же государство поставило на это. Разберись, а мы для тебя что хочешь сделаем. Всё продадим! У нас в садоводстве домик есть… Всё продадим, а тебя отблагодарствуем. Только постарайся.

Рябинин понимал, что ему не взятку предлагают — это отчаяние смыло всё на своём пути, как накопленные слёзы прорываются на глаза в людном месте сквозь все волевые запреты. Но Топтунова не плакала. Рябинин смотрел в её отёчное лицо, и ему казалось, что все слёзы ушли под кожу — на щёки и подбородок. Видимо, она плакала дома, одна.

— Расскажите о нём, — попросил Рябинин.

Да она за этим и пришла…

Топтунову допрашивали дважды. На квартире был обыск. Обыскивался и домик в садоводстве, о котором она только что говорила.