Станислав Родионов - Не от мира сего

Рябинин не знал, в какой степени она готова к разговору. Но Виленская тихо сказала:

— Спрашивайте.

Он кашлянул и перелистал тощее дело — спрашивать не поворачивался язык. С этой женщиной надо бы говорить через месяц или позже. Но если спрашивать, то спрашивать он мог только об одном.

— Расскажите о дочери.

Она достала из сумочки платок и стала мелко его комкать, пока тот не исчез в ладони.

— Мне трудно говорить объективно… Я мать… Рита была какая-то не такая… Ведь каждый человек сидит в панцире. У одного он толстый, как у черепахи, у другого он хрупкий, как яичная скорлупа. Так вот у Риты его совсем не было. Моллюск без раковины.

Значит, Самсоненко была права, когда рассуждала о стержнях. Вот и мать говорит о панцире.

— Уж очень жалостливая была… Помню, приехал к нам родственник из провинции и рассказал, как спутанная лошадь вышла на железнодорожную насыпь и зацепилась. А из-за поворота — поезд, гудит, остановиться уже не может. Лошадь рвётся, дрожит, и на морде… слёзы… Рита выскочила из-за стола, разрыдалась и убежала.

— Да, — вежливо промямлил Рябинин.

Он не хотел говорить, что иная реакция стояла бы дальше от человеческой нормы, чем Ритина.

— Ну, что вам ещё сказать. Тихая, стеснительная, замкнутая.

— Был ли у неё… — замялся Рябинин, — друг?

— Рита об этом всегда молчала. Я уж намекала ей, что незачем девушке вечерами сидеть дома. Сидит, как в пещере. Думаю, что мужчин у неё не было. Да и познакомиться негде. На работе у них одни женщины. На танцы она век не ходила. Вот только в театр с Мироновой бегала… Она и в детстве была нелюдимкой…

Виленская примолкла. Рябинин не перебивал тишины, потому что мать ушла куда-то далеко, может быть в детство дочери.

— Что ещё рассказать? — очнулась она.

— Были у неё неприятности?

— Нет, не жаловалась.

— Про Самсоненко, свою начальницу, она что-нибудь говорила?

— Только хвалила её.

— В последнее время ничего за ней не замечали?

— Ничего особенного… Только, пожалуй, была несколько грустнее…

— С какого времени?

— С весны.

— А зимой?

— А вот зимой была очень весёлой, я даже дивилась. Январь, февраль да и март порхала, как птичка.

— Вы не спрашивали о причинах такого перепада?

— Спрашивала. — Виленская слабо махнула рукой с зажатым платком. — Но она никогда со мной не делилась.

— Не доверяла?

— Не в этом дело. Берегла. У меня больное сердце. Уж так повелось, что она от меня всё скрывала.

— Радостью могла бы поделиться, — невнятно буркнул Рябинин и прямо спросил: — Значит, причины самоубийства вам неизвестны?

— Нет, а вам?

Её усталые сухие глаза смотрели на него — ждали. Она за тем и пришла к следователю — узнать о причинах самоубийства.

Но и ему она была нужна за тем же.

— Нет, — вздохнул Рябинин, — Пока нет.

— Соседи сказали, что мне есть записка…

Рябинин молчал, размышляя, можно ли в её состоянии читать записку. Он вспомнил про больное сердце.

— Прошу вас подождать. Всё равно нам придётся ещё раз встретиться.

Виленская не настаивала. Она попрощалась и тихо ушла.

Ну что он мог сказать этой усталой женщине? Рябинин был убеждён, что мать должна знать своего ребёнка, если она мать. Нет родителей, которые не знают своих детей, — есть родители, которые не хотят их знать.

Он достал чистый лист бумаги. У геофизиков есть такое понятие — аномалия, когда на совершенно ровном фоне стрелка прибора вдруг начинает дрожать и ползти по шкале. В этом месте может быть месторождение.

И на следствии Рябинин всегда обращал внимание на всякое отклонение от того фона, который должен быть в этом месте и в это время.

На листе он написал:

«1. На вопрос о причине самоубийства Самсоненко слишком долго стряхивала пепел.

2. Виленская зимой была возбуждённо-весёлой, а весной подавленной.

3. В день смерти она сожгла на работе какую-то бумагу».

Пока это было всё, чем он располагал.

Шурочкой оказалась та самая заплаканная девушка, которую он заметил в институте. Она и сейчас плакала.

— Да вы успокойтесь, — мягко сказал Рябинин.

— Она была… лучше всех.

— Чем?

— Переживала за всех… Другим до лампочки…

Рябинин молчал, надеясь, что она будет говорить и дальше. Он никак не мог толком рассмотреть её лицо: красное, припухшее от слёз, да к тому же она вертела большой платок, закрывая им губы.

— Человеком она была, — всхлипнула Шура.

— Успокойтесь, — построже сказал Рябинин. — Нам же надо поговорить.

— Я простая лаборантка, а у нас все с высшим образованием, кандидаты да доктора наук. В глаза не говорят, а дистанцию держат. Мол, не забывай: ты лаборант, а я кандидат. Это же чувствуется. А Рита… Господи, да про неё и не скажешь, кто она. Человек она… Человек!

— Говорят, была мягкотелой, неприспособленной? — осторожно заметил Рябинин.

Шурочка сразу вскинулась, отнимая от лица платок.

— Нахалкой она не была, это верно. Другие больше звонят, носятся по институту, рассуждают, создают себе рекламу — вот энергичные и получаются. А Рита работает себе и работает. Бедняжка…

Шурочка опять исчезла в платке, стараясь не всхлипывать. Слёзы сдерживать трудно, поэтому иногда раздавался приглушённый стон, будто из-за стены.

— Да успокойтесь же!

В Рябинине вдруг шевельнулась неожиданная зависть к Виленской. А стали бы после его смерти плакать сотрудники до придушенных стонов? Убивался бы кто-нибудь, кроме жены? И назвали бы его Человеком — самым высоким званием? Или бы он остался просто следователем прокуратуры, юристом первого класса?

— Замуж она не собиралась?

— За кого? — оживилась Шурочка, — За охламона со степенью…

— Так уж все и охламоны? — усомнился Рябинин.

— А то нет? Готовь ему обед, стирай на него, ребёнка роди, а он будет выпендриваться. Насмотрелась я на них, на этих мужей. Ходят у нас такие по институту, как гусаки. Курят да о хоккее болтают.

— Это ваше мнение о мужьях, — осторожно возразил Рябинин, — А что Виленская об этом говорила?

Шурочка прерывисто и шумно вздохнула, словно приходя в себя после обморока:

— Она всё ждала.

— Кого ждала?

— Принца ждала на розовом коне под алыми парусами. Говорила, что умного, сильного, смелого, доброго ей мало. Необыкновенный должен быть, как принц Гамлет. Да так бедняжка и не дождалась…

— Были у неё неприятности? — быстро спросил Рябинин, поняв, что только конкретными вопросами можно удержать её от слёз.

— Да нет.

— А ссоры?

— Рита вообще ни с кем не ссорилась. Даже с Самсоненко.

— Почему даже с Самсоненко? — насторожился он.

— Я её не люблю.

— Почему?

— Не люблю, и всё.

В другой раз он начал бы копаться в этом ответе, переложив интуицию свидетеля на разумные фразы, годные для протокола. Но сейчас не хотел — он видел Самсоненко и знал, за что её можно не любить. Шурочка добавила: